Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Свой среди медведей

Но, всё-равно, безбожно опаздываю! Шагах в двадцати передо мной, мерно покачиваясь при ходьбе из стороны в сторону, удаляется чёрная медвежья задница! Я вскидываю фоторужьё и…

– Ну, что? Задницу фотографировать?! – стучит в моей горячей голове, трезвая мысль, – Может, оглянётся?!

Но, нет. Не замечая меня, медведь ходко идёт вдоль бамбуковой пустоши, к лесу. Я стою, опустив руки, в бессилии сжимая фоторужьё. И зло сверлю взглядом зад уходящего медведя: “Скотина! Чтоб ты семь раз перевернулся!”…

Сзади подходит, запыхавшийся Игорь.

– Я за тебя бояться уже устал! – раздражённо выговаривает он мне, – Ты из-за углов выскакиваешь, даже не зная, что там! Так – напороться можно, нос к носу!

– Я сам понимаю, – согласно киваю я, – Но он… идёт так быстро! Я вижу, что не успеваю! Поэтому и рисковал, по-чёрному… Но, видишь? Так и не успел!

– И ружья у тебя нет! – злится на меня, брат.

– Нет, – согласно киваю я.

Мы молчим…

– Фу!!! – наконец, выдыхает Игорь.

– Обидно! – говорю я.

– Абыдно, дасадно! – Игорь делает кавказский акцент своему голосу, – Да, ладно!

Мои губы трогает улыбка.

– Ладно. Пошли, посмотрим, чего они там не поделили?

– Пошли.

Мы возвращаемся назад…

Подходим к месту “великой драки”. К нам, у ворон – совсем другое отношение!

– Кар! – откуда-то со стороны, коротко каркнула одна ворона.

Наверняка, этот “карк” в их лексиконе звучит, как “Полундра! Гасись, кто может!!!”. Потому, что встрепенувшееся вороньё, молча бросается врассыпную! Кто – за кочку, кто – за куст. И на пределе возможного, всё уносится от нас прочь.

– Вот, твари! – ругается Игорь, – На выстрел – не подойти!

– Ну! – киваю я, зыркая по сторонам глазами.

На месте боя, на пожухлой траве валяются несколько высохших, костлявых, рыбных голов!

– Морской бычок! – изумляюсь я, – Из тех, что выбрасывает на берег океанским прибоем!

– Хм! – хмыкает Игорь, пнув ногой сухую, костлявую рыбью голову, – Камень преткновения! Из-за этой гадости целую бойню устроили?! Ну, артисты!

Здесь же, по сырому ольховнику вдоль подножия террасы, видны покопки медведя. – Симплокарпус или лизихитон? – задаётся вопросом, Игорь.

– Наверно – и те, и другие, – прикидываю я, – Около покопки лизихитона должен лежать скушенный зелёный рожок скрученных листьев. А симплокарпус… нюхать нужно.

У каждой покопки, я становлюсь на колени и нюхаю. Не очень удобный способ, но верный…

– Смотри-ка! – удивляюсь я, – Сорок шесть покопок и все – симплокарпус!

Вокруг неистово верещат лягушки.

– Ко-ко-ко-ко! – бухают низкие тона.

– Ке-ке-ке-ке! – тонко верещат высокие.

– Ка-ка-ка-ка-ка! – заполняют пространство те, что посередине.

От многоголосого рёва сотен лягушачьих глоток сотрясается сам воздух…

– Вот, орут! – морщится Игорь, – Глушат все звуки!

– Ага! – улыбаюсь я, – Ты послушай – сколько экспрессии!

– Ну! Хоть уши затыкай!

Мы выходим к своей, заросшей клевером дороге, взваливаем рюкзаки на спины и шагаем дальше…

К вечеру, по пути не спеша собирая лисьи экскременты, мы добираемся до Саратовского кордона. Здесь – обычные заботы по расконсервации кордона: приготовить дров, принести воды, вымыть кастрюльку…

Всё! Вечер. Топится, потрескивает дровами печка. На первой “конфорке” печной плиты в кастрюле варится наша каша, на второй – греется жёлтый, эмалированный чайник. Заодно прогревается нахолодавшийся без людей, кордон…

Уже десять часов вечера. Я тихо выхожу за дверь. Игорь сидит на ступеньке высокого крыльца и потягивает беломорину. Под кронами пихт и елей, по границе кордонной поляны, разлита синева сумерек.

– Ш…ши… ши-шшш – …ширр! – в абсолютном безмолвии притихшей к ночи природы, едва слышно шкворчание бекаса, над просторами бамбуковой пустоши со стороны устья Саратовской.

– Весна! – приглушённо говорит он, – Слышишь, как расшипелись бекасы?

– Ага! Слышу, – я спокоен, – Мы вчера, в Тятинском доме, уже записали дату первого токования!

– Хм! – с улыбкой, хмыкает Игорь в ответ, – Что? Теперь – не интересно?

– Интересно. Ещё как! – отзываюсь я, – Но, уже не нужно спешить записать в дневник.

За эти пару лет, что стоит Саратовский кордон, его бревенчатый сруб рассохся и теперь, лёжа на солдатской койке, головой в угол, я вижу сквозные щели. Откинувшись в горизонтальное положение, на подушку, я качаю головой: “Игорь! Из моего угла улицу видно!”. В эти щели, ночью, быстро уходит тепло из помещения кордона! Однако, в этом есть и плюсы – теперь нам слышно всё, что творится “на улице”! Например, сегодня, в ночной тишине, рядом с нашим домиком, поёт ночная птица.

– С-с-с-с-с-с-с-с-с-с-с!

Мягкий и тихий, заунывный посвист. Начинаясь на низкой ноте, длинная, мелодичная трель коротких свистов, постепенно переходит на высокие тона и затихает…

– Саш! – спрашивает со своей койки, Игорь, – Что это, за птица?

– Это, какая-то совка поёт, – я и сам прислушиваюсь к приятной песенке совки, лёжа на своей койке…