Кунигас

Бернард вздрогнул. Стало ясно, что все они сбежали вместе^ будучи одной крови. Очевидно, сговорились раньше и совместно устроили побег. Он не столько жалел о неудавшихся расчетах, которыми тешил себя, воспитывая Юрия, сколько о самом юноше, занявшем место в его сердце. Конечно, скорбел он и о том, чего не мог уже выполнить через него во славу ордена. Теперь же, когда выяснилось, что несмотря на все старания, юноша в душе остался все-таки литвином и сбежал, конечно, к своим единоплеменникам, неминуемая гибель Юрия тяжело ложилась на душу Бернарда.

В этой гибели он не сомневался. Каким образом он вырвется из рук крестоносцев, безнаказанно уйдет из пределов орденских владений?.. И перед глазами Бернарда неотступно рисовался образ красавца-юноши, на котором он строил столько упований… с разбитым черепом… с окровавленною грудью…

Да и сам он больше не жалел его. Раз он отступник — смерть ему. И разглагольствования некоторых собратьев перед пиром, что литовцев надо истреблять и избивать, показались ему теперь чуть ли не бесспорными.

— Всегда в них пробуждаются литовская кровь и дух, — говорил он сам себе, — взяли его ребенком, отучили от родного языка, вырос на слове Божиим, ничего не знает о своем происхождении, считал себя немцем… и вот… сатана все же уловил в сети свою жертву и забрал ее, хотя я думал, что вырвал ее из пасти дьявола для Бога…

Когда здесь, в конце стола, Бернард думал свои грустные думы, а Зигфрид, позабыв тревоги, старался вознаградить себя за упущенные яства, там, на верхах собравшегося общества, послышалось тихое вначале пение.

Песни пелись не божественные, как бы следовало у монахов, но светские, любовные, шутливые, веселые… Запевалами были посторонние, а затем, вздыхая, начинали вторить те, которые подолгу их не слышали и по ним скучали.

Великий магистр поневоле притворялся, что не слышит и не понимает.

С одной стороны вполголоса распевали о том, как выехал князь в далекие страны, к красной девице-душе; а с другой, наперекор, частили:

Подлетела птичка
К милой под окошко,
Постучала нежно
Носиком в стекло:
Вставай, моя люба…

С третьей, точно назло великому магистру и с косыми взглядами по его адресу, тянули: «Есть в Брауншвейте замок…»

Кто-то, наконец, видя, что без песен никак не обойтись, а любовные могут слишком взвинтить собравшееся общество, запел старинную, более пристойную для рыцарства, и всем знакомую песнь Хильдебранда: «Как поеду я во широкий свет…»

Песнь эта заглушила все остальные и смело вознеслась под своды залы… Она никому не могла показаться зазорной и, повествуя о делах давно минувших дней, баюкала сердца…

Граф Намюр, привыкший к более нежным и сладким напевам, вслушивался насмешливо и с любопытством… Англичане старались уловить смысл слов…

Пир окончился. Великий магистр встал первый, а за ним последовали в его покои наиболее почетные гости. Но большая часть пировавших осталась сидеть, обильно запивая вином бесконечный ряд чередовавшихся песен. Торжественная обстановка дня не давала возможности строго придерживаться ни уставных часов, ни трапезных правил… а гостеприимство заставляло не скупиться на хмельные напитки…

В открытые окна врывались благовонные дуновения мая… Рыцарство предвкушало упоение грядущих побед… а если бы кому Удалось подслушать молодых членов ордена, о каких они мечтали трофеях, тот содрогнулся бы в ужасе…

Опьяневшие повествовали друг другу о неудобосказуемейших зверствах, возможных и вероятных только в обществе людей, оторванных от семьи и от мира и павших до уровня скотов в порывах одичалой страсти… Под шумок они поддразнивали друг друга рассказами о беснованиях плоти, со смехом пререкались и похвалялись ими….

Тем временем Бернард, стоя у окна, смотрел вниз на тесный Дворик замка… Он, по-видимому, обдумывал, что предпринять для поимки беглецов, а Томхена послал разыскать холопов, бывших при конюшнях вместе с Швентасом, чтобы подвергнуть их допросу.

И как только Бернард увидел во дворе собравшуюся горсточку людей, он тотчас же поспешил к ним, потому что только перед самою пирушкой, а частью во время нее, он узнал о бегстве Юрия, Рымоса, Швентаса и Банюты — и то лишь одни голые факты; теперь же хотел разузнать подробности.

Перепуганная челядь стояла в ожидании одного из тех, кого наиболее боялись в замке. Он подошел, как строгий судия, и велел выложить все, что они знали о Швентасе и Рымосе.

Вначале никто и ничего не хотел ни знать, ни даже о чем-либо догадываться. Но понемногу, из полсловечек, обнаружилось, что Швентас последние дни будто бы прихварывал, отлынивал от работы, слонялся по задворкам. Два раза заставали его в разговорах с Юрием в темной подклети… А Рымоса еще ночью кто-то видел в замке…