Кунигас

Поляна была еще полна отзвуков утреннего гимна, когда на ее опушке, у леса, стала собираться толпа любопытных женщин, поминутно нарастая, вокруг шалаша Яргалы, матери Банюты.

Все матери хотели видеть это чудо: девушку, вырванную из крыжацких рук и уцелевшую! Вчерашнюю сиротку, а сегодня единственную дочь боярыни, которая оплакивала её столько лет…

Сложилась уже сказка, шепотом ходившая из уст в уста, будто Яргала легла спать, ничего не зная о судьбе ребенка, когда вдруг во сне явилась ей Лайма-Пани с горевшим, как солнце, ликом и шепнула ей на ухо: «Встань, иди! Окончились дни плача твоего, миг счастья для тебя настал: там, на голой земле, спит дочь твоя, Банюта!»

Пошла старуха-мать и нашла свою пташечку…

Яргале чудилось, будто Банюту отняли у нее такою маленькой, что она не успела вынянчить ее… потому она всю ночь, взрослую, держала ее на коленях и, обняв, качала, напевала колыбельные песни, убаюкивала… А теперь?.. Теперь она не хотела, да и не могла вывести ее на люди, обтрепанную, истомленную, измученную. Она увела ее в шалаш подальше от посторонних взоров, чтобы принарядить, раньше чем выпустить на Божий свет.

Уложила ее головою на колени, расплела ей золотые косы и, тихо напевая, стала их расчесывать… целовала в лоб и в кудри… а слезы градом падали из глаз на улыбавшееся молодое личико.

А вокруг навеса надоедливо толпились женщины…

И чего-чего только ни понадобилось девушке: расшитая сорочка, и вышитый передник с бубенцами, и алый пояс, и янтари на шею, и застежки к вороту, и ленты в волосы, и венок на голову… Хотя девушка и в пути не потеряла темный рутовый венок, только он завял, пока она спала на голой земле… Потому женщины с материнскими сердцами бегали и приносили кто что мог, каждая с подарками; теснились вокруг шалаша Яргалы и кричали:

— Вот исподница [17] для дитятки! Нате шнурок на шею… А вот сорочка белоснежная и опоясок, как кровь алый.

И бросали приношения под завесу шалаша… Каждая хотела чем-нибудь прислужиться, и все горели любопытством увидеть девушку.

Ровесницы готовились сейчас забрать ее и отвести к огню, к вейдалоткам, чтобы она принесла благодарение Перкунасу и Лайме. А в глубине шатра ревнивая мать все расчесывала дочке волосы, сплетала и расплетала косы, пела и причитала, не желая поделиться дитятком с людьми… Боялась, как бы не пожрали ее взором, не отняли опять.

Банюта смеялась и, подняв руки, гладила старуху мать по лицу…

— Не бойся, теперь уж не отнимут!

А женщины чуть не силой порывались войти в шалаш.

— Отдавай нам дочку! — напевали они со смехом. — Выведи ее на солнце, покажи на свет!

И пришлось старухе-матери одеть Банюте и белую сорочку, и исподницу, и шнурки, и венок на голову… И с каждой вещью она вздыхала… потому что вот-вот надо будет выйти и поделиться счастьем… И она откладывала и любовалась…

Такой красавицей стояла перед ней Банюта!.. Кое-что сохранилось у нее от детства, но как все приукрасилось!.. Мать целовала руки дочери, поцелуями закрывала ей глаза и повторяла:

— Раскрасавица моя!

А за шалашом незнакомые сестрицы пели и кричали:

— Выходи скорей!

Потом стали дергать за полотнища навесов и покрикивать сердито:

— Подавай нам свою девку!

Старуха в последний раз поцеловала ее в лоб и рукой откинула полог.

Банюта стояла раскрасневшаяся; ее приветствовали громким криком, как царицу… Не осталось у нее ни следа усталости и дорожных треволнений: поцелуи матери смыли все за одну ночь… Она сияла красотой и счастьем!..

Подскочили девушки и схватили ее за руки. Толпой вели ее через поляну к дубу. По пути кучками стоял народ; молодые поднимали ей навстречу руки, старые щелкали языком… Вейдалоты и вейдалотки уже поджидали ее у ворот ограды.

Был тут и красавец Конис в белом опоясании, с блестящим жезлом в руке и венке из дубовых листьев. Он издали приглядывался к Банюте, а когда увидел ее во всем блеске красоты, то побледнел и задрожал всем телом… Из вейдалоток ни одна не могла сравниться с нею…

На немецком ли хлебе она так похорошела или от тоски по родине? Никто не знал, что обмыли ее и зажгли на щеках ее румянец материнские слезы и поцелуи. Она шла, как распустившийся на рассвете цветок, улыбаясь солнцу…

Все девушки обступили вместе с ней огонь. Вейдалотки вели Банюту, а следом шли вейдалоты, и жрецы, и знахари, и даже сам рябой, расплывшийся Кревуля, опиравшийся на посох… Конис что-то нашептывал ему, а тот слушал и поддакивал, кивая головой.

Весталки обвели Банюту вокруг алтаря и дуба; а гусляры кропили ее водой из священного ручья, обсыпали житом и благословляли.

Банюта шла как в тумане… позволяла водить себя, сажать и поднимать… Яргала с трудом поспевала за дочкой.

В воротах поджидал ее красавец Конис и не пустил дальше.

— Я к дочери! — закричала старуха.

— Иди сначала к старому Кревуле; он хочет поговорить с тобой… Он здесь хозяин и всем распоряжается.

Старуха слегка насупилась, поворчала, однако, подошла. Кревуля стоял в сторонке, опершись о палку и ждал.

— Мать Яргала, — сказал он, — итак, после долгих лет боги вернули тебе дитя…

— Благодарение богам, вернули! — воскликнула Яргала.