Кунсткамера аномалий

Он и встал в хорошем расположении духа… хотя ему и было жаль чего-то… Он чувствовал себя легко и свободно. «Экие романтические затеи, подумаешь», -говорил он самому себе с улыбкой. Он ни разу не взглянул ни на стереоскоп, ни на вырванный им листик. Однако тотчас после завтрака отправился к КупферУ. Что его туда влекло… он сознавал смутно. Аратов застал своего сангвинического приятеля дома. Поболтал с ним немного, попрекнул ему, что он совсем их с тёткой забывает, – выслушал новые похвалы золотой женщине, княгине, от которой Купфер только что получил из Ярославля ермолку, вышитую рыбьей чешуёй… и вдруг, усевшись перед Купфером и глядя ему прямо в глаза, объявил, что ездил в Казань. – Ты ездил в Казань? Это зачем?

"Да вот хотел собрать сведения об этой… Кларе Милич.

«О той, что отравилась?»

«Да» – Купфер покачал головою.

«Вишь ты какой! А ещё тихоня! Тысячу вёрст отломал туда и сюда… из-за чего? А? И хоть бы женский интерес туг был какой! Тогда я все понимаю! все! всякие безумства! – Купфер взъерошил себе волосы. – Но чтобы одни материалы собирать – как это у вас говорится – у учёных мужей… Слуга покорный! На это существует статистический комитет! Ну и что ж, познакомился ты со старухой и с сестрой? Не правда ли, чудесная девушка?»

« Чудесная, – подтвердил Аратов. – Она мне много любопытного сообщила.»

«Сказала она тебе, как именно отравилась Клара?»

«То есть… как же?»

«Да; каким манером?»

«Нет… Она ещё так была огорчена… Я не посмел слишком-то расспрашивать. А разве было что особенное?»

«Конечно, было. Представь: она должна была в самый тот день играть – и играла. Взяла с собою склянку яду в театр, перед первым актом выпила – и так и доиграла весь этот акт. С адом-то внутри! Какова сила воли? Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает… А как только занавес опустился – и она тут же, на сцене, упала. Корчи… корчи… и через час и дух вон. Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было…»

У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.

«Нет, ты мне этого не рассказывал, – промолвил он наконец. -И ты не знаешь, какая это была пьеса?»

Купфер задумался.

«Называли мне эту пьесу… в ней является обманутая Девушка… Должно быть, драма какая-нибудь. Клара была Рождена для драматических ролей… Самая её наружность. Но куда же ты?» – перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берётся за шапку.

«Мне что-то нездоровится, – отвечал Аратов. – Прощай… Я в другой раз зайду».

Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.

«Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя… Побелел, как глина.»

«Мне нездоровится», – повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси.

Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе… Однако, придя домой, он опять скоро успокоился – до некоторой степени. Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, скачала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра «с ядом внутри», как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравировкой – и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил её полуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец, с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушёл в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный. Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся её: он был уверен, что проведёт её как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нём; но он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила, и отворачивался. Это «безобразие» мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрятал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщины… или по другой какой причине – Аратов не отдал себе отчёта. Но портрет матери возбудил в нём воспоминание об отце… об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. «Что ты думаешь обо всём этом, отец? – обратился он мысленно к нему. – Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский „мир духов“. Дай мне совет!» – Отец дал бы мне совет все эти глупости бросить, – промолвил Аратов громко и взялся за книгу. Читать он, однако, долго не мог и, чувствуя какое-то отяжеление всего тела, раньше обыкновенного лёг в постель, в полной уверенности, что заснёт немедленно.