КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН

Но бывшие компаньоны словно бы не могли оторваться друг от друга — впрочем, это так и было, настолько тесно оказались сплетены их судьбы. Они возобновили свою деятельность.

Несколько лет они работали то в Стокгольме, то в Западном Берлине. Они обзавелись новыми псевдонимами, чтобы свести риск разоблачения к минимуму. Но с середины шестидесятых они, как сказал Георг, занимались только безопасными делами. Никаких сенсационных работ из их ателье больше не выходило. После неудачной попытки продать Эренштраля Национальному музею — это было единственным исключением за всю их практику — они оставили классиков в покое и сосредоточились на русском авангарде и абстрактном искусстве, которое в то время ещё не завоевало такого оглушительного признания.

— Вы же должны быть сказочно богаты, — сказал Иоаким, когда Георг упомянул такие имена, как Дюбюффе и Ротко^{3}. — За их работы платят миллионы!

— Не забудь, что мы закончили ещё до того, как цены на современное искусство подскочили на такие заоблачные высоты. К тому же Виктор жертвовал очень большие суммы в фонд помощи художникам.

В конце шестидесятых они снова разошлись и не встречались до середины семидесятых. Георг тогда сотрудничал с одним голландским копиистом, Виктор работал сам по себе в Стокгольме. Из своих подделок он создал нечто вроде коллекции, своего рода алиби своей деятельности как посредника при покупке и продаже произведений искусства. Георг считал, что это был гениальный тактический ход.

— Потрясающие работы у него в ателье вызывали зуд приобрести что-то. Виктор ломался немного, но в конце концов шёл навстречу или предлагал нечто похожее. Говорил, что такое-то и такое-то полотно попало ему в руки при очень странных обстоятельствах, но провинанс он гарантирует. А при его репутации такая гарантия ценилась очень высоко!

Как бы то ни было, в основе всего, что делал Виктор, лежала страсть к живописи. Он вкладывал в полотна всю душу… Мало этого, он, по-видимому, считал их подлинниками, поскольку никто и никогда не смог бы отличить их от оригинала… Он словно бы реинкарнировал художников, воскрешая их стиль и палитру.

Сотни, а может быть, и тысячи подделок вышли из его ателье и разлетелись по Скандинавии, континентальной Европе и Северной Америке. Он считал, что это его судьба. Господь наградил его громадным талантом фальсификации, и он рождён именно для этого. А к тому времени он должен был растить двоих детей…

— А вы встречали мою мать?

— Асту Берглунд? Только один раз, и то очень коротко. Она была сломленным человеком… Из-за неё Виктор и переехал с вами на западное побережье…

— Её звали Элла Симоне.

— Это её промежуточное имя… Виктор иногда так её называл. В какие-то минуты они выглядели просто замечательной парой — разыгрывали друг друга, шутили…

Неожиданное переименование матери Иоаким воспринял на удивление легко. Так же, как и весь рассказ Георга — то немногое, что знал старик, заполнило почти все пробелы в истории его матери.

— А почему мы вас никогда не видели? — спросил он, когда Георг замолчал.

— Мы же были уголовниками… Чем меньше народу знало о нашей работе, тем лучше… Виктор часто рассказывал о вас… он гордился вами! Я-то видел вас только из окна машины. Приезжал в мастерскую забрать очередную партию картин, а вы играли во дворе. Так было несколько раз. Я ведь довольно часто бывал в Фалькенберге…

Он внимательно посмотрел на Иоакима из-под очков в тонкой оправе. В соседней комнате мяукнул кот.

— Думаю, это всё, — сказал он. — Отчёт закончен. И мне и коту нужен отдых.

* * *

Детская память сохранила картинку: они с сестрой стоят в ателье и рассматривают картину, которую отец якобы должен реставрировать.

— Это работа итальянской художницы, — сказал отец с горделивой интонацией, которую Иоаким мог бы воспроизвести и сейчас, тридцать лет спустя. — Её имя Лавиния Фонтана. Здесь изображена семья Гонзалес, известная причудливым ростом волос.

Может быть, он вообразил, что необычный сюжет пробудит в детях интерес к искусству. Впрочем, нельзя отрицать, что картина напоминала иллюстрацию к народной сказке… Это наверняка могло бы привлечь такую мечтательную девочку, как Жанетт, а что касается Иоакима, он тогда увлекался комиксами-страшилками, вроде серии «Шок», так что картина и в его сознании тоже рождала своеобразное визуальное эхо.

Они иногда после школы брали велосипеды и ехали к отцу в его ателье на берегу. Ему было тринадцать, Жанетт на два года моложе. Должно быть, это был один из таких случаев… Картина представляла собравшееся вокруг обеденного стола семейство. Отец и дети напоминали оборотней, мать выглядела совершенно нормально.