Купание в пруду под дождем

Но, невзирая на то, как рассказ возник, часть удовольствия от него вот в чем: то, что мы поначалу сочли мусором или околичностями (отвлечением), оказывается в точности тем, что возвышает рассказ «над плоскостью, в которой он возник», и придает ему сложности и таинства. То, что сперва кажется отступлением, теперь представляется замечательно существенным.

На высочайшем уровне смысл любой истории не в том, чем она завершается, а в том, как она развивается.

«Крыжовник», как мы уже поняли, развивается методом постоянного противоречия самому себе. Если некий аспект здесь выражает определенные взгляды, возникнет некий новый аспект и эти взгляды поставит под сомнение.

Рассказ этот существует не для того, чтобы объяснить нам, что́ нужно думать о счастье. Он для того, чтобы помочь нам о нем думать. Можно сказать, это такое устройство, помогающее нам мыслить.

Как именно оно помогает нам мыслить?

Как мыслит оно само?

Оно мыслит последовательностью утверждений «вместе с тем». «Иван Иваныч против счастья; вместе с тем купаться ему явно нравится». «Алехин ведет столь изумительно спокойную и без всяких излишеств жизнь; вместе с тем пачкает воду своей запущенностью». «Страсть Ивана Иваныча эгоистична; вместе с тем докучливы постоянные попытки Буркина умерить Ивана Иваныча». «Страсть к чему-то столь обыденному, как крыжовник, чудна́; вместе с тем брат Ивана Иваныча хоть что-то любит, пусть даже это некая ягода, хотя, еще раз вместе с тем, Алехин, по крайней мере, никого не свел в могилу своей бережливостью». И так далее.

Можно рассудить и так: этот рассказ словно стремится к тому, чтобы читатель не включал автопилот, чтобы оставался чуток к тому, что рассказ (и читатель), не исключено, может присохнуть к какому-нибудь чересчур простому выводу и попутно сделаться фальшивым. А потому он продолжает определять себя заново — пока не определяется за пределами любого суждения. Мы всё пытаемся отыскать устойчивое место, понять, «за» или «против» чего этот рассказ, чтобы и нам стать «за» или «против» того же самого. Однако рассказ продолжает настаивать на том, что предпочел бы не судить.

Быть живым трудно. Тревоги житья вынуждают нас хотеть судить, быть уверенными, занимать позицию, решать со всей определенностью. Жесткая однозначная система убеждений способна подарить большое облегчение.

Не приятно ль было б просто решить жить поборником анти-счастья? Отказаться от всяких там купаний, хмуриться при каждой встрече с любой Пелагеей. Вам, совершенно непротиворечивому, больше не грозит растерянность. Можно жить себе, продав купальный костюм, и на все смотреть свысока.

И раз уж на то пошло, не славно ль было б полностью перейти на сторону счастья? Выбрать жизнь поборника счастья, вечно стремиться праздновать, плясать, веселиться, всемерно наращивать радость? Однако не успеешь оглянуться — и вот уж ты мерзкое дерьмецо в Инстаграме, стоишь под водопадом с гирляндой цветов на шее, благодаришь Господа за то, что благословил тебя этой чудесной жизнью, какую ты наверняка заслужил своей безупречной осознанностью.

Пока не принято окончательное решение, мы позволяем накапливаться дополнительным сведениям. Чтение рассказов, подобных «Крыжовнику», может быть подобной практикой. Они напоминают нам, что любым вопросам рода «Правильно или неправильно „Х“?» не повредит круг-другой вопросов уточняющих.

Вопрос: «„Х“ — это добро или зло?»

Рассказ: «Для кого? В какой день, в каких обстоятельствах? Могут ли быть некие нечаянные последствия, связанные с „Х“? Некое добро, сокрытое в зле, кое есть „Х“? Некое зло, сокрытое в добре, кое есть „Х“? Сообщи побольше».

Всякое человеческое воззрение содержит в себе закавыку. Если в него верят чрезмерно, оно соскальзывает в ошибку. Речь не о том, что не существует правильных воззрений; речь о том, что нет такого воззрения, которое правильно подолгу. Мы постоянно выскальзываем из абсолютной добродетели и не замечаем этого, ослепленные желанием определиться — наконец перестать тревожиться, расслабиться навсегда и просто быть правыми; отыскать личное отношение к предмету и не отступаться.

В Чехове меня более всего восхищает то, до чего он свободен в своих текстах от всякого личного отношения — ему все интересно, но ни с какой отдельной системой верований он не обручен и готов двигаться туда, куда ведут его полученные данные. Он был врачом, и его подход к художественной прозе видится любовно диагностическим. Входя в медицинский кабинет, он обнаруживает в нем Жизнь и словно бы говорит ей: «Чудесно, давайте посмотрим, что у нас тут!» Это не означает, что у Чехова не было своих выраженных мнений (его переписка показывает, что очень даже были). Однако в лучших своих рассказах (и сюда я включаю вдобавок к тем трем, которые есть в этой книге, «Даму с собачкой», «В овраге», «Враги», «О любви» и «Архиерей») он посредством литературной формы выбирается за пределы мнений и тем самым расшатывает наши привычки формулировать их.

Единственная возможная писательская программа Чехова — не иметь никаких программ.