Купавна

…Звенела и плакала скорбная медь оркестра. Свирид Карпович шаркал ногами, следуя за гробом, изредка тоскливо вглядываясь в удрученные лица тех, кто провожал покойника, словно говорил им своими глазами: уж лучше бы хоронили его, Свирида Карповича Цырулика, чем Курганного капитана Николая Васильевича Градова. И чудилось мне: не мы со Свиридом Карповичем двигались по дороге, а она, дорога, двигалась под нашими ногами.

Рядом со мной шел Владимир Иннокентьевич Салыгин. Я не встречался с ним на войне, но он стал мне близким, поражал своей непримиримостью ко злу, добротой к человеку и верностью фронтовой памяти — качествами, присущими в высшей степени Градову.

Салыгин прибыл в село уже после меня. В самый день похорон прилетел в Херсон из какой-то дальней командировки. И причину своей задержки в том городе объяснил так: опоздал рейсовый автобус и никакого такси, как на беду, поблизости не оказалось. К великому огорчению, не оказалось даже леваков — частников.

«Он еще может говорить о таких пустяках!» — с укоризной подумал я, когда мы поздоровались. Но тут же понял, что за этим будничным разговором Салыгин пытается скрыть свою боль. И в этом он был схож с Градовым. Даже начал было рассказывать какой-то забавный и свежий, без «бороды», анекдот, но прежней звонкой веселости не было в его голосе. Он, как мог, держался с простецкой непринужденностью. Правда, в последние минуты, при выносе гроба на улицу, с первыми звуками траурного марша, вдруг сдал. Его голова с тоже появившейся за последнее время, как и в бородке, проседью в волосах, стала печально покачиваться на худой шее, с дряблой и желтой кожей, при каждом шаге. А ведь в первые минуты встречи со мной сказал: «Не рыдать, что старый рояль! Ни к чему». И вот сам…

И я сам…

Один за другим умирают друзья-фронтовики. Чей теперь наступит черед? Страшно подумать! Но кто бы ни ушел, каждый, кто пойдет проводить в последний путь друга, будет чувствовать, будто вместе с ним уходит и часть его жизни.

Сотни людей шли за гробом Курганного капитана. Это была та самая дорога, по которой он ходил — от села к кургану — на кладбище, провожая в последний путь умерших односельчан, бывших и не бывших на фронте, но с которыми душевно общался до самой своей смерти. И нынче вот он уже не шел по этой дороге, а его несли, чтобы навсегда положить в землю отцов и дедов, в могилу, приготовленную для него по соседству с могилой Степана Бездольного, прах которого позаботились перезахоронить здесь фронтовики — боевые товарищи Градов и Салыгин.

В жгучей полуденной тишине, лишь оглашаемой медными звуками военного оркестра, тянулось к кургану траурное шествие. Агриппину Дмитриевну и Светлану Тарасовну вел под руки Иван Тимофеевич Рысенков. В последнее время он часто наезжал в Суздаль с Салыгиным — навещали дом Колосковых. Однажды там и я встретился с ним. Он был в парадной форме, при всех своих орденах и медалях.

Я не удержался, спросил его:

— Или, Иван Тимофеевич на партсобрание явился?

Но Салыгин поспешил на выручку:

— Поздравляй его, ангелочка! Сегодня товарищ Рысенков простился со старым партбилетом. Партия выдала ему новую красную книжечку. По такой причине не грех явиться к людям при всех боевых регалиях.

И сегодня Иван Тимофеевич Рысенков провожал в последний путь фронтовика Николая Васильевича Градова, хотя лично с ним никогда не был знаком.

Иван Тимофеевич был в форме майора Советской Армии. Прибыл на похороны вместе с Агриппиной Дмитриевной.

Когда затихал на время похоронный марш, разрывающий душу на части, когда сердце слегка отпускало, невольно думалось при взгляде на Рысенкова и Агриппину Дмитриевну: «Да продлится жизнь в этой замечательной паре!»

Хоронили Курганного капитана… Хоронили инвалида Великой Отечественной войны, капитана Советской Армии Николая Васильевича Градова. Однако Дружба оставался с нами, потому что был вечер Памяти: горели фонарики у каждого дома в память о тех, кто воевал и не пришел с войны, и кого не стало уже после войны, я совсем недавно, даже вот и сегодня…

Как всегда, в этот час не зажегся свет в хате Прасковьи Федосеевны Бездольной, но фонарик горел на двери. Утром эта старая мать проводила нас, как требовал древний обычай, не до калитки, а до самой околицы. Так она провожала и Миколушку Градова, когда он приходил к ней.

— Вы что, плачете? — заглянув мне в глаза, спросила Прасковья Федосеевна.

— Это вам показалось, — возразил я и кивнул на Салыгина. — Это вот он, Владимир Иннокентьевич, махру закурил, дым попал в глаза…

— Ну-ну, извини, чертушка! Фрося моя не смогла снабдить меня приличными сигаретами в эту дорогу, потому и приходится курить Миколушкину махру. Правда, Светлана Тарасовна?.. Спасибо, выручила…

Светлана Тарасовна лишь прошептала:

— Не за что…

Ей ли было много говорить! И Салыгин вдруг сгорбился по-стариковски, смутился.

…Возле наших ног мелькнула тень: аист, покружив над курганом, стремительно опустился на его вершину.

1979—1983.