Купчая

По этому крику люди шарахнулись друг от друга, расскочились, как мячики. Грузное тело не шевельнулось. После некоторого колебания его оттащили в угол зала и прикрыли скатертью, снятой со стола председательствующего. Кто-то уже звонил в скорую. Там не бастовали.

– Я должен передать важное сообщение! – над головами взмахнула рука с каким-то квадратиком. Было понятно. Корреспондентская аккредитация.

– Пропустим? – весело крикнул в напиравшую массу народа длиннорукий.

Отозвались гулом энтузиазма. Один… другой… несколько человек по очереди покинули зал. Через окно. Людей в зале редело на глазах. Уходили, хлопали двери, слышались шаги на лестницах, выкрики уже не слышались – прибой митингующих поглощал их.

Народу возле окон всё прибывало и прибывало. Длиннорукий с рупором их пока что сдерживал, размахивая правой, точно цепом, а левой поднося ко рту рупор:

– Стоп! Стоп! Они знают наши требования! Сейм работает, тишина!

– Ти-ши-на! Ти-ши-на! – принимались скандировать рядом с ним, и на время людской прилив стихал.

Непрерывно подходили новые и новые люди, время от времени кто-нибудь залезал на грузовик, плещущий латвийскими, российскими, казахстанскими и ещё какими-то флагами и служивший трибуной, и оглашал с него самую свежую статистику представленных на регистрацию сделок с недвижимостью и ценными бумагами латвийских собственников. Цифры росли как на дрожжах.

Теперь по лестницам сейма не только поднимались, но и спускались. Убедившись, что других выходов из здания действительно нет.

Возле окна продолжалось противостояние. Длиннорукий и трое похожих друг на друга молодых людей – соломенные встопорщенные шевелюры, светлокожие, чуть-чуть скуластые по-восточному лица – сдерживали напор публики с площади, одновременно не давая никому изнутри спрыгнуть с подоконника наружу. Но если очередной депутат, журналист, гость произносили что-нибудь вроде:

– Меня ждёт неотложное дело, прошу пропустить…

– В интересах закона, в интересах единой Латвии, прошу пропустить…

– Прошу суверенный народ пропустить…

– немедленно вскидывались камерофоны, страдальца снимали десятки добровольных регистраторов, расступались ближайшие, и очередной беглец покидал осаждённый сейм. Проталкиваясь к краю и за край людского моря, против общего течения народа, с усилиями, но уже без риска быть растерзанным. Строго по одному. В лучших портовых, контрабандных традициях.

Стемнело.

Потом пробило полночь.

Наступило двадцать четвёртое декабря.

Молодой снежок тонким слоем ложился на спины и головы митингующих, делая яркие куртки, капоры и знамёна ещё ярче и праздничней.

Одному из беглецов крикнули в спину:

– Prie-cī-gus-Zie-mas-svēt-kus!

– Mer-ry-Christ-mas! Mer-ry-Christ-mas! – проскандировали ответно на другом краю площади.

– С Ро-жде-ством! С Ро-жде-ством! – мощно, раскатисто разнеслось и по-русски.

– Соломон Давидович празднует рождество, как думаешь? – спросил Владимир, повернувшись к Самвелу лишь слегка, сколько позволяла плотность толпы.

– Здесь все празднуют, это здесь не… не религия, просто обычай, Раиса-апа своим троим тоже кое-что приготовила. Даже я помогал.

– А что ему тогда подарим?

– Надо бы новую машину, а то его «Москвич» советского выпуска…

– Если примет. Так не примет ведь! Дорожит именно за советскость.

– Вот если бы его избрали куда-нибудь… Если бы мы могли это… организовать, да? Когда все сбегут, – Самвел выпростал между стоящими руку и показал на здание сейма.

– Как он сам говорил: а ему оно надо?

2011 – 2022