Купленная невеста. Стань наложницей или умри

15-летняя девушка испытывает новое горькое чувство свободы. В деревне она была пленницей в доме своего отца. Но его стены, которые казались стенами темницы, теперь кажутся теплыми и надежными. А этот хлипкий барак может разрушить сильный порыв ветра. Маленькой девочкой она играла на лугах и ходила со своими братьями, Кимоном и Дионисием, пасти овец в горы. Тогда отец относился к ней как к мальчику: показывал, как прививать лимонные деревья к апельсиновым, как пользоваться плугом, как разрезать кору сосны, чтобы пустить смолу. Он даже называл ее Марко – имя, которое он дал бы третьему сыну. Сначала он называл ее так ради забавы, потом подхватили братья, и вскоре это имя стало ее прозвищем. Она выполняла работу на полях и лугах, которую должен был делать мальчик ее возраста, на три года младше Дионисия и на пять лет младше Кимона. К десяти годам единственным человеком в деревне, который по-прежнему относился к ней как к девочке и отдавал ей приказы, была ее мать. Мария знала уже тогда – мать хотела, чтобы она была мальчиком или вообще не родилась. Гераклея иногда говорила ей об этом, не со злобой и не в гневе, а просто так. Холодные слова остаются в памяти. И все же первые воспоминания Марии о матери были о том, как она пела ей песни и целовала в щеки. Отец и братья, должно быть, были далеко, в горах с овцами. Но когда мальчики были дома, мать, казалось, теряла к ней всякий интерес. «У меня два ока, – говорила Гераклея. – Кимон – зеница одного, а Дионисий – другого». Она говорила это своим сыновьям, мужу, соседям и Марии. Гераклея гордилась тем, что одинаково любила двух своих мальчиков. Она ткала рубашки и брюки парами, а иголкой с толстым острием шила для них овчинные шубы. Но все знали, что Кимон – настоящий любимец Гераклеи. Гераклея говорила, что мальчики намного умнее девочек. Были ли мальчики умнее, Мария задумывалась еще тогда. Она могла подоить корову и обкорнать ее рога быстрее, чем они, и умела шить мешки из сыромятной козьей кожи для сыроварения, чего не умели ее братья. Она играла с деревенскими мальчишками в «Пять камней». Подбрасывая камешки в воздух, ударяя их о землю тыльной стороной ладони, девочка выигрывала больше очков, чем мальчики, потому что была такой же быстрой, как они, и вдобавок обладала острым девичьим глазом. Мальчики были слишком непоследовательными и торопливыми.

Три года назад осенью в разгар игры в «Пять камней» мать вышла из дома, схватила ее за одну из косичек и потащила в дом. «Пора начинать вышивать приданое, – сердито сказала Гераклея, – или ты рассчитываешь, что отец будет кормить тебя до конца жизни?» Мария не знала, что произошло, но во всей семье произошла внезапная перемена. Ее братья теперь тоже были холодны к ней, обращались с ней как с девочкой: звали, чтобы она принесла кружку воды или хлеб с луком, и ей приходилось подчиняться. Братья, отец или мать смотрели на нее, говорили одно слово, и она должна была бежать. В первый раз, когда ее брат Кимон выкрикнул приказ, она ответила ему неповиновением, и мать сильно ударила ее по лицу. Мария выбежала во двор, а мать шла за ней и била ее снова и снова. «Матери – холодная вода» – пели жители деревни в праздничные дни. Хотя Мария не знала, что это значит, холодная вода всегда ассоциировалась у нее с Гераклеей.

Детская свобода Марии закончилась, и началась новая жизнь, насыщенная ткачеством, шитьем, вышиванием и многочисленными обязанностями по дому. Если она выходила во двор, чтобы вскипятить молоко в большой кастрюле или наполнить мешки из козьей шкуры заквашивающимся сыром, то приходилось покрывать голову платком: ее могли увидеть мужчины из соседних домов, расположенных выше по склону. Даже отец больше не называл ее Марко. Однажды, когда в доме никого не было, Кимон повалил ее на землю. Так он делал, когда Мария была еще пацанкой и достаточно быстро уворачивалась из-под его руки и заламывала ее за спину, крича: «Я победила, я победила!» Но теперь Кимон был мужчиной. Она не могла оттолкнуть его от себя, а он удерживал ее, его бедра двигались и толкались об нее, он лепетал: «Это просто игра, просто игра». Его язык, твердый и красный, проникал в ее рот, его тело дрожало. Он вскочил, держась за переднюю часть своих брюк, где расплывалось пятно. Ее глаза наполнились гневными слезами, во рту ощущался горький привкус табака. «Не волнуйся, – сказал он. – Я ничего тебе не сделал, с тобой все в порядке, не волнуйся». Она начала плакать. «Прекрати! – сказал он, бросив взгляд на дверь, хотя в доме никого не было. – Я не снимал штаны, так что это была просто игра, слышишь?»