Куплю входную дверь

Голос в трубке неопределенный. Такой голос удачно гармонирует с формами телефона – абсолютно нейтральный голос. Просто информация, заключенная в звуковой ряд.

Я смотрю в окно, неожиданно снова утратив способность понимать то, что мне говорят – как несколько минут назад, когда выступал Паршуков. Голос в трубке, трамвайный звон за окнами, мое дыхание – все сливается в один монотонный гул.

II.

…А тем временем Рыльцев был ближайшим другом моей жены. Университетские корни, знаете ли… «А ты помнишь?» «А этот-то, этот-то… Кто бы мог подумать, а?!»

Странное дело: жена – женщина мягкая и уступчивая становилась неприятно жесткой, когда я заводил речь о Рыльцеве. В эти минуты я каким-то особенным зрением видел, что за мягкой, почти аморфной душевной оболочкой моей жены бушует цунами совершенно иных страстей, способных в какой-то миг обрушиться на нашу устоявшуюся, сцементированную вовсе не легкими годами жизнь и опрокинуть ее.

Да, Владислав Ефимович неодолимо маячил на нашем семейном горизонте. И, даже исчезая на целые годы, он, казалось, держал с нами прочную телепатическую связь, – по крайней мере, я не мог избавиться от этого ощущения.

Так или иначе, известие – «Владика арестовали!» – я принял так, словно по-иному и не могло быть. Жена чутко уловила это. И хотя я ожидал, что дома встречу сопротивление, Нина начала разговор с обычных житейских проблем – сын где-то простудился, надо заплатить за квартиру…

Это насторожило меня еще больше – я-то знаю свою Нину.

…Но ужин был на высоте, как обычно. Это ее гордость, наш каждовечерний ужин. В этом смысле она молодец: для нее традиции – святыня… И когда бы ко мне не заглянули друзья, встанет, накормит, напоит. Золото, а не жена. Но… Я вдруг обретаю способность слышать и понимать, ибо речь зашла о том, о чем она уже шла в моем кабинете.

– Да ты что?! Я тебе уже десять минут втолковываю, – голос ее вовсе не тот, что в телефонной трубке, он и пол обрел, и утратил ней тральность. Это уже не просто звуковой информационный ряд… – Десять минут втолковываю! Его арестовали за перепродажу паркета. Большой партии. Ну… Такого, как нам тот ханыга стелил.

Ханыга – это милейший шабашник Севастьяныч – великолепный, нужно признать, мастер. В толпе принял бы его за тренера по борьбе – могуч, обаятелен, седые виски и необыкновенно добродушная улыбка философа: «Григорий Александрович, писатель Бондарев как-то сказал, что архитектура есть организованное пространство. Рисунок же паркета, его укладка, по-моему, есть один из элементов такой организации, а?».

Неожиданно образ Севастьяныча обретает черты Рыльцева. Вот он – бесцветный и одновременно холеный, изящно обрамленный хорошо сшитым костюмом – будто кисть ленивой руки, вогнанная в перчатку тонкой, эластичной кожи. И снова тревога вползает в душу. Когда же это было? Ах да, восьмого марта. Мы сидим с Рыльцевым в столовой, пьем чай. В проеме двери я вижу, как Севастьяныч раскладывает в коридоре очередную партию паркета и о чем-то беседует с моей женой.

Все это выстроилось вдруг в схему-вспышку – молниеносно; стоило только удивляться тому, как я не дошел до всего раньше – ведь не случайно же Рыльцев крутился в моем кабинете всю неделю, предшествующую хищению паркета с первого административного…. Неужели?!

…Верно, так и бывает: знак страшного, неожиданного вопроса выгибает петлей твою жизненную прямую, но по инерции ты мчишь еще изо всех сил прямо; и вот центробежная сила вышвыривает тебя на обочину. Тут ты и познаешь, что такое катастрофа… На кухне – табуретка, на табуретке сидишь ты в позе роденовского мыслителя и наблюдаешь, как твоя жена, собирая морщины в тугой узел у переносья, – отличительный признак мудрых женщин – вежливо так говорит тебе:

– А ты, оказывается, трус…

III.

Я уехал на работу на час раньше – позвонила мать Рыльцева. Водитель подогнал «Волгу» прямо к курятнику, возле которого Клара Михайловна кормила огромных пестрых петухов.

– Цыпа-цыпа… А, это вы, Гришенька? Горе-то какое. Владика-то моего…

Клара Михайловна – полная женщина с гладким лицом, аккуратным пробором в бесцветных густых волосах. Кормить петухов ей вовсе не идет…

Я молча смотрю на самого большого петуха – красив, каналья, восхитителен.

– …просил передать Владичка, что паркет в вашем доме тот же, что украден на вашем производстве. Очень просил это передать. Именно это… – Клара Михайловна поворачивается ко мне спиной. Спина – рыхлая, словно ватная, с мягким горбом.

– Больше ничего не просил… передать?

– Ничего. – Клара Михайловна даже не обернулась.

IV.

Жена кладет мне руки на плечи.

– Успокойся.

– Вот он, твой Рыльцев! Друг юности, – я сбрасываю ее руки с плеч, – он рассчитал верно: коль ворованный паркет и у меня в доме, стало быть, я – соучастник. Ты понимаешь? Он на одну доску поставил себя и меня. И всем плевать, что я был не в курсе дела, что милейший Севастьяныч не только в моем доме паркет ладил. Это крах, дура-р-ра! Это обесценивает все… И плевать всем – знал я или не знал, откуда паркет!

– Успокойся… Да и Владик понимает, что пока ты в силе от тебя пользы куда больше, чем…