Купол на Кельме

Благодаря вмешательству Андреева непреодолимые препятствия удалось преодолеть без труда. Не понадобилось сплавлять лес, сушить, пилить, ковать гвозди… Просто на заднем дворе маслозавода лежали, рассыхаясь, припрятанные про запас «лосьвянки». И отпущенный на недельку дед Пантелеймон, мой бородатый знакомый, взялся их обновить.

Андреев подыскал мне и проводника – Тимофея Карманова. Тимофей был неказист с виду, но одет щеголевато, прилизан, чисто выбрит, даже душился одеколоном. Впрочем, пахло от него все равно только рыбьим жиром. В доме Тимофея я впервые в жизни увидел, как за завтраком пьют рыбий жир – просто хлебают ложками, закусывая хлебом.

Тимофей был сметлив, ловок, на все руки мастер, удачливый солдат на войне, удачливый рыбак на Югре. Но рассказывал он только о своих неудачах, как он выражался: истории «с крючком».

– Что это значит – с крючком? – спросил я.

– С крючком, стало быть, как у рыбы, – пояснил он. – Погонится она за червячком, сердешная. Хвать, а в ём крючок. Думает закусить, ан самоё в котел. Вот какой оборот с крючком-то!

Второго проводника рекомендовал дед Пантелеймон. Однажды поутру он специально зашел к моей хозяйке и велел передать, что приехал с Лосьвы очень подходящий человек – старый охотник Ларион Карманов (не родственник Тимофея, просто на Лосьве всего четыре фамилии, из них Кармановы – самая многочисленная).

С первого знакомства Ларион не понравился мне. У него было старое, морщинистое лицо, красные глазки. А когда он, кряхтя и потирая спину, поднялся к нам навстречу, я невольно подумал: «Какой из тебя проводник! Тебе, дед, на печи лежать».

Старик Андреев объяснил цель нашего прихода, и Ларион сразу загорелся. Видно было, что это старый бродяга, любитель дальних походов. Он со вкусом расспрашивал, какой у нас маршрут, какое снаряжение и харч, и опытный ли мы народ.

– Не люблю, когда привалы каждый час, – пояснил он.

– Народ отборный! – сказал за меня дед Пантелеймон, хотя он никого еще не знал.

– Я пошел бы, – вздохнул Ларион, – да вот болезнь у меня – как вступит под лопатку, так и не выходит, хоть караул кричи.

– А в Союзпушнине говорят, будто ты тысячу сто белок сдал и двадцать горностаев… и будто бы три медвежьи шкуры. Это кто добыл? Баба твоя?

– Да ведь то зимой. А сейчас вступило.

– Бутылкой потри – полегчает.

– Да нет, куда. С шестом мне тяжело…

Я не очень уговаривал старика. Незачем было брать в экспедицию человека, которому трудно работать шестом. Но, когда я поднялся, чтобы уходить, Ларион сказал неожиданно:

– Завтра дровец запасу, полечусь.

На другой день я присутствовал при этом лечении. Ларион растопил тесную деревенскую баньку и, забравшись на полок, кряхтя, растирал спину муравьиной кислотой. Я попробовал помыться за компанию, но через минуту выскочил как ошпаренный. Пока я, дрожа на ветру, одевался под стенкой, до меня доносилось довольное фырканье. И немощный старик еще полчаса охал в этом пекле. Потом он показался, распаренный, с посоловевшими глазками, весь красный, как свекла, от макушки до пяток. Выбежав из баньки, он окунулся в ледяную Югру, а затем, прикрывшись веником, прошествовал в дом. Так как от этого лечения он не умер на следующий день, я решил, что не найду человека выносливее, и, не колеблясь, принял его на работу.

5

На третий день ветер стих, и Фокин привез Николая, еще через день – Глеба, затем Левушку. Студентов я отдавал в распоряжение Пантелеймона – они должны были строгать, конопатить, смолить. Старик был доволен помощью, похваливал:

– Молодец, паря, стараешься. – И неизменно добавлял для равновесия: – А руки у тебя дрянь.

На шестой день Фокин сделал два рейса с грузом, без людей. Теперь мы ждали Маринова и Ирину.

Ирину я ждал несмотря ни на что. Мне не удалось заглушить любовь за неделю, как не удалось за два года на фронте.

Пусть Ирина сказала: «Забудь, я не способна любить». Не хочу забывать, не хочу уступать! Что-то слишком уступчив я, слишком легко устраняюсь.

Но, если любви нет, нельзя ли ее пробудить?

Люди опытные пожимают плечами. «Любовь дело темное, – говорят они. – Кому как повезет».

Но ведь возникает же она как-нибудь. Вырастает из уважения, благодарности, жалости, восхищения, что ли?

Вот Ирину сейчас восхищает Маринов. Она восхищается, может полюбить, если еще не полюбила. Чтобы победить Маринова, надо превзойти его. В чем?

И, когда, спускаясь с лесенки самолета, улыбающаяся Ирина подает мне руку, у меня чуть не срывается совсем недружелюбное: «Мы еще посмотрим, чья возьмет!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Приятно быть могучим. Быть, например, знаменитым штангистом, выходить на эстраду в мягком черном трико, с низко вырезанной грудью; плотно поставив ноги, браться за стальную штангу, похожую на вагонную ось с двумя колесами, и мощным толчком поднимать над головой десятипудовую тяжесть на удивление зрителям.