Куприн — мой отец

После отвратительной, то зверски холодной, то противно мокрой и бурной, зимы пришла весна, самая удивительная за 10 лет в Париже. Весна совсем русская, тугая, упорная, затяжная, медлительная. Каждый день приводил с собой новое яркое чудо. Вдруг зацвела, еще не выпустив ни листка зелени, огромная дикая слива, вся в белых цветах, охапками, точно вся занесенная снегом. А на другой день убрались, как люстры, прямыми белыми и розовыми свечками, каштаны. А дальше боярышник (кротеус), желтая акация, белая акация (Одесса, Большой фонтан и Александровский парк!), потом бузина, за нею рябина, со своими странными запахами: нежными издали, противными вблизи. Завтра-послезавтра ждем, зацветет липа. Как прелестно она запахнет. А кроме того, в этом году ужасно много полевых, лесных и оранжерейных цветов. Они очень дешевы, и сердце радуется, когда видишь на улице пестрые букеты. И как всегда весною, любуюсь и грущу: неужели последняя моя весна? Ну, что же? Неизбежно — неизбежно. Ни плакать, ни сопротивляться, ни трусить не будем, хотя, конечно, не отказался бы сладко погрустить и еще одну весну, еще самую последнюю. Ах! Великолепная штука жизнь!

Крепко жму Вашу руку.

     Ваш А. Куприн».

С этим письмом перекликается купринское стихотворение «Розовая девушка», в котором, вместе с тихой грустью, ощущаются пессимистические нотки:

Розовая девушка с кораллами на шейке
Поливает бережно клумбу резеды,
Радугой пронизан сноп воды из лейки,
И дрожат от радости мокрые цветы.
Ласточки веселые на пламени заката
Чертят черной молнией золотую даль.
Отчего ж душа моя печалью нежной сжата,
Почему мне вечера весеннего так жаль?
Ласкою мгновенья я больше не обманут,
Знаю я: весенние вечера пройдут,
Улетят все ласточки, все цветы завянут,
Розовые девушки состарятся, умрут.

Коммерческая затея мамы с переплетной мастерской завершилась весьма плачевно: компаньон продолжал пить запойно, заказы оставались невыполненными. Мама металась между неоплаченными счетами и недовольными заказчиками. Пришлось закрыть предприятие.

Продав переплетные машины, мама сняла маленькую лавочку на улице Эдмонд Роже, в которой устроила книжный и писчебумажный магазинчик. Так как ей приходилось ездить далеко, то и мы переехали на эту улицу. Это была крошечная, коленообразная улочка в самом отвратительном — 15-м районе Парижа. Этот район пересекается невероятно длинной улицей Коммерции, загроможденной лотками с фруктами, овощами, дешевым бельем, грязными лавчонками. Без капельки зелени. Пыль, грязь, много подозрительных субъектов.

При этом на улице Эдмонд Роже было очень тихо, по ней проходило мало народу, и потому наша лавочка прогорала. Иногда забегали дети, покупая на два су перьев или тетрадок. А книги матери трудно было продавать, ее негритянско-французский язык, как называл его отец, не давал ей возможности быть в курсе новинок и советовать французским покупателям, что читать. Французский буржуа, покупая книжку, любит поговорить. Постепенно французские книжки заменялись старыми русскими, и лавочка превратилась в библиотеку.

Наша квартира была напротив, во дворе, на первом этаже, в ней было три комнаты: столовая, спальня родителей, она же и отцовский кабинет, и моя.

Когда аренда лавочки оказалась непосильной, то стеллажи были перенесены в нашу столовую. Собралось около пяти тысяч книг. Клиентами были русские эмигранты.

У отца упадок сил и немощи как бы сковывали его еще ясную память и здоровый дух. Он все больше и больше уходил в себя; ненавидя все проявления болезни и старости, не хотел быть на людях Он часами сидел в своей комнате в кожаном кресле, превращенном когтями целых поколений кошек в нечто похожее на мех. Часто в библиотеке посетители яростно спорили между собой. Бывшие деникинцы обвиняли красновцев в трусости; бывшие кадеты обвиняли эсеров в продажности и т. д. и т. п. Пустые споры людей, живших прошлым. Когда выкрики долетали в комнату отца, он мне говорил: «Ненавижу эти голоса, ненавижу… Пусть замолчат».

Иногда кое-кто врывался к нему. Тогда он делал вид, что не узнает, и никому не отвечал.

Однажды к нему вошла жена доктора Харитонова, лечившего отца, и, сюсюкая, спросила:

— Александр Иванович, вы меня узнаете?

Не смотря на нее, он ответил:

— Нет.

Тогда она спросила:

— А доктора Харитонова вы знаете?

— Да, очень хороший человек, — тепло сказал Куприн.

— А что вы думаете о его жене? — жеманно спросила дамочка, желая услышать комплимент.

— Стерва… — коротко произнес отец.

Точно ошпаренная, дамочка выскочила из комнаты и, закатив глаза и ломая руки, воскликнула:

— Ах, бедный, бедный Куприн!

А в это время бедный Куприн трясся от беззвучного смеха.