Куприн — мой отец

В своих воспоминаниях о Куприне, названных «Стихийный талант», Батюшков пишет об этом:

«Однажды в деревне, в Новгородской губернии, возвращались мы из какой-то поездки к соседям верхами. Подъезжая к усадьбе, я заметил потраву: чья-то лошадь забралась в овес. Я спешился, чтобы прогнать лошадь, но Александр Иванович подхватил ее за челку и привел в дом. Сел на нее верхом, заставил подняться по ступеням балкона и, как капризный ребенок, настоял, чтобы ее оставили ночевать в доме, и привязал около своей кровати. „Я хочу знать, когда и как лошадь спит, — говорил он, — хочу с ней побыть“. На другой день повторилась такая же история, но приведена была другая лошадь. Александр Иванович за ней ухаживал, кормил, поил и решился прекратить свои опыты лишь тогда, когда его спальня пропиталась запахом конюшни.

В эту пору он задумал рассказ „Изумруд“, и нельзя не признать, что „психология“ лошади им представлена в высшей мере правдоподобно. Конечно, едва ли присутствие лошади в его комнате что-нибудь ему дало для раскрытия „внутренней жизни лошади“, но ощущение ее близости как-то настраивало его в нужном для творчества направлении…»

Вскоре отец начинает собирать материалы для повести «Суламифь» — на сюжет библейской легенды о любви царя Соломона к простой девушке. Мама часто мне говорила, что Александр Иванович писал свою повесть под впечатлением своей любви к ней. Батюшков, которого отец, увлеченный своей работой над повестью, просит присылать ему разные материалы, тоже подтверждает это.

«Сельский священник принес старинную Библию. Куприн стал ею зачитываться. Тут подошел и субъективный мотив: он недавно перед тем разъехался с первой женой и собирался вновь вступить в брак. И если раньше, после первой женитьбы, он любил себя ставить в положение Пушкина, перед которым он как-то особенно благоговел (Пушкин и Толстой — его литературные кумиры), то теперь его страстно захватил облик царя Соломона. Ему все нужно было о нем узнать: и историю, и легенды, все апокрифы о Соломоне, исследования в этой области, бывшие в ту пору религиозные культуры и т. д. Словом, в течение нескольких месяцев он только и бредил Соломоном и Суламифью. Пересказать по-своему „Песнь песней“ и придать реальный смысл тому, что толкуется иносказательно, стало у него душевной потребностью. Образы неотвязчивые стояли в его воображении».

Невероятно увлеченный своим сюжетом, Александр Иванович пишет В. А. Тихонову:

«Теперь роюсь в Библии, Ренане, Веселовском… потому что пишу не то историческую поэму, не то легенду, — я сам не знаю что, — о любви Соломона и Суламифи, прекрасной, как заветы Соломона, как шатры Кидорелия. Что выйдет — не ведаю, но задумано много яркой страсти, голого тела и другого. „Аромат ноздрей твоих, как запах яблок“, „не уклоняй очей твоих от меня, ибо они волнуют меня“. И все в таком роде. Знаешь ли ты, что у Соломона был кубок из цельного, великолепного изумруда. Этот кубок впоследствии хранился как „il sacro catino“ в соборе св. Лаврентия в Генуе.

Если тебе что-нибудь понадобится о драгоценных камнях, о древнем туалете и Палестине, о роскоши Египта и Тигра, обращайся в мою лавочку».

Из всех своих произведений Куприн больше всего любил «Суламифь».

Работа не мешает отцу принимать участие в разных самодеятельных (любительских) спектаклях.

Из Устюжны Куприн пишет В. А. Тихонову:

«5 сентября 1907 года. Ставили мы здесь в Устюжне спектакль „Дядя Ваня“. Я играл довольно скверно Астрова. Дама, игравшая со мной профессоршу, так испугалась дикого влюбленного пламени, сверкавшего из моих глаз, и сцены объяснения, что забыла роль и только порывалась убежать. Но я держал ее за талию как стальными клещами и шептал: „Ты придешь? Да?“ — так страстно, что было даже совсем непристойно. Теперь она и ее муж-доктор на меня в претензии».

Дама, жена д-ра Рябкова, стала прототипом героини купринского рассказа «Черная молния».

Эту же сцену позднее описывала моя мать. Она рассказывала, что партнершей отца в «Дяде Ване» была жена д-ра Рябкова и что из озорства он вкладывал в поцелуй много пыла. Во время репетиции провинциальная дамочка в смущении восклицала: «Дайте атмосферу! Мне не хватает атмосферы!»

Из Даниловского отец и мать возвращаются через некоторое время в Петербург, а потом поселяются в Гатчине. Вскоре мама снова едет в Петербург, где 21 апреля 1908 года, в день Пасхи, родилась я.

Мне рассказывали, что в день моего рождения отец послал своим друзьям Щербовым в Гатчину следующую телеграмму: «Роды прошли благополучно девочка». На почте нечаянно поставили «не», и получилось «роды прошли неблагополучно».