Куприн — мой отец

Давно собиралась я написать Вам, да не знала, где Вы. Вот удивлю-то я Вас своим письмом! Вы, я думаю, и о существовании-то моем позабыли! А я Вас всегда помнила! Ваши хорошие, теплые слова, которые слушала, разиня рот, вместе со своей подружкой (Верой Бородиной) (такой же глупой в то время девчонкой), она уже умерла — через год после того, как Вы тогда уехали из Перми, а я вышла замуж за Абрамова — и очень несчастливо — разошлась с ним — и вот скоро год, как вдовствую. На сцене — я добилась того, к чему так сильно стремилась: „сделалась актрисой заправской“ — с репертуаром, положением (как у нас называется), получаю 200 р. в месяц жалованья и два бенефиса, — а это по провинциальному считается очень хорошо. Теперь в Питер вот приехала пытать счастья. Никогда я не забуду, как — я начинала, разыгрывала в Мулах, помните? И просила Вас смотреть — и сказать по совести, есть ли у меня талант! И Вы сказали мне: Да! и я была ужасно как счастлива! Но мне не для того только хотелость быть актрисой, чтоб получать деньги — занимать положение, а чтобы быть полезным членом общества, приносить добро своим трудом! а вот этого-то и нет, а, напротив, с каждым днем убеждаешься, что и признака никакой пользы нет, а только кривлянье, да ломанье самой себя, своих сил и жизни, на потеху праздной толпы, и так больно, так гадко сделается, что и сказать нельзя!! Хоть в омут головой, а жизнь, которую, поневоле, приходится вести, — такая пошлая, грязная, безобразная, яма помойная! А люди, которые живут этой жизнью, — о них и говорить нечего! Слова человеческого, хорошего, в пять лет ни разу не слыхала! А вне сцены — то же самое! Кто знакомится с актрисами? Перворядники, ловеласы всевозможные, которые смотрят на актрису, как на кокотку высшего разряда. А порядочные-то люди… да бог знает, может, и в самом деле, как говорят, они только в романах бывают, а если и встречаются, то, должно быть, очень, очень редко, должно быть, избранным только на встречу. А нам: „жрецам чистого святого искусства“ (вот насмешка) чести много! Ну, пусть! Да жить-то только очень уж тяжело — с сознанием одной только пошлости и мерзости жизни, без признака идеала! И чувствовать, сознавать, как эта пошлая гадкая жизнь все больше и больше тебя затягивает, — и так незаметно, потихоньку, что совершенно бессознательно поддаешься ей!! А бывает, что и опомнишься! И брыкнешь в сторону — и хочется иначе жить! Иначе чувствовать, быть лучше, честнее!!! И почувствуешь одно… что сил нет!! Ну и ползешь опять по этой грязи до тех пор, пока не толкнет тебя кто-нибудь, — да заставит оглянуться! А оглянешься — огрызнешься только, и опять дальше.

Господи, думаешь, что же это такое? Разве это жизнь? разве можно так жить? Зачем же? Голубчик, родной, научите меня, что мне делать с собой — с своими мыслями? Такой хаос в голове, что и сказать не могу!.. Одно знаю, чувствую, что верить надо, сильней верить во что-нибудь, да не могу! Во что? Научите! Почему я к Вам так пишу — сейчас скажу: помните, когда мы в Перми бегали с Верой посидеть к Вам, послушать Вас! а я была еще совсем, совсем неразумной глупенькой девочкой — с стремлениями к пользе и добру (должно быть, такими же глупыми, какой была и я сама), а Вы так хорошо говорили, что только сильнее хотелось этого добра — и так хорошо делалось на душе от Ваших слов, и верилось во что-то… и потому, что не фразы то были, — это чувствовалось! И смотрела я на Вас тогда, как на что-то высшее, чем обыкновенные люди, и самой хотелось быть такой… Помню я себя такой — и люблю! И не могла я и Вас забыть, потому что Вы невольно действовали на меня так, что заставляли хотеть быть лучше! И до сих пор — я Вас помню, уважаю и люблю! и люблю! потому что это не забывается.

Если бы я была уверена, что Вы не посмеетесь надо мной и моими бреднями, — а отнесетесь так же хорошо, как прежде, — я бы очень много написала Вам о своей жизни. Голубчик! Напишите мне несколько хороших слов! Если бы знали Вы, как мне это нужно! Как жизни, и не фраза это! Ей-богу, нет! Я уверена, что Вы мне напишете! Ведь да? С нетерпением буду ждать Вашего письма! Ради бога, напишите скорей, хотя и 23-летней женщине, но в то же время — ужасно глупой, взбалмошной, неприкаянной девчонке».

Вскоре после этого письма ей удалось осуществить свою давнюю мечту. Она приехала в Москву, где сняла Шалапутинский театр, назвав его театром Абрамовой. Там впервые был поставлен «Леший» Чехова, вскоре разгромленный критикой. Театр этот довольно быстро прогорел из-за административной неурядицы и беспорядочного ведения дела. В 1886 году умерла в Перми мать актрисы. Марии Морицовне пришлось позаботиться о своих младших братьях и сестренке, что в какой-то мере отвлекло ее от скорби о погибшем театре. В 1890 году она подписала договор на гастроли в Екатеринбурге, куда переехала вместе с семьей. Там она встретилась с Маминым-Сибиряком.

О первой встрече с ним Мария Морицовна написала Короленко из Екатеринбурга примерно в августе 1890 года: