Куприн: Возмутитель спокойствия

Антон Павлович был в хорошем настроении, приветлив и пригласил меня к себе вечером.

Когда вечером я пошел к Чехову, по дороге мне встретился Федоров»[57].

Что заставило Куприна солгать? Да то же уязвленное самолюбие. Он не смог простить Федорову купленные из милости ботинки.

Куприн с Федоровым весь вечер провели у Чехова (пришел и Бунин). Сначала говорили о малоизвестных начинающих писателях, потом Антон Павлович стал вспоминать свое детство. Куприн внимательно за ним наблюдал: заметил и то, что у него слабая походка, и то, что откашливаясь, он сплевывает в бумажный кулечек, который тут же бросает в камин.

На следующий день Куприн с Федоровым провожали Чехова, а вскоре получили от него подарки: фотопортреты с автографом. По сохранившимся снимкам кабинета Федорова можно установить, что этот фотопортрет Чехова был сделан в Петербурге в 1899 году. Такой же был у Бунина.

...В 1902 году Куприн напишет рассказ «В казарме», где вложит в уста одного ефрейтора чуднýю фразу: «Бачу я, Овечкин, что ты вже начинаешь старацця». Ему самому пришлось очень «старацця», чтобы стать своим в доме Чеховых. Так «старацця», что впоследствии он с первого взгляда отличал искренних своих поклонников от лицемеров. Последних не щадил.

После знакомства с Антоном Павловичем можно было спокойно ехать к нему в Ялту, и с наступлением очередных пасхальных каникул Куприн морем добрался из Одессы в Крым. Со временем он до мелочей выучит маршрут. У мыса Тарханкут обязательно будет «валять», потом потянутся рыже-красные окрестности Севастополя, затем обрушится сказочная красота Южного берега Крыма:

«Проплыл мыс Фиолент, красный, крутой, с заострившимися глыбами, готовыми вот-вот сорваться в море. Когда-то там стоял храм кровожадной богини — ей приносились человеческие жертвы, и тела пленников сбрасывали вниз с обрыва. Прошла Балаклава с едва заметными силуэтами разрушенной генуэзской башни на горе, мохнатый мыс Айя, кудрявый Ласпи, Форос с византийской церковью, стоящей высоко, точно на подносе, с Байдарскими воротами, венчающими гору. <...>

Прошли Алупку с ее широким, зеленоватым, мавританского стиля дворцом и роскошным парком, весь зеленый, кудрявый Мисхор, белый, точно выточенный из сахара, Дюльбер и “Ласточкино гнездо” — красный, безобразный дом с башней, прилепившийся на самом краю отвесной скалы, падающей в море» («Морская болезнь», 1908).

Десятого апреля 1901 года Куприн прибыл в Ялту и на следующий день, приободрившись, заседал в книжной лавке Синани и писал в альбоме почетных гостей: «Вчера приехал в Ялту, а сегодня ездил верхом в Уч-Кош. Великолепно!»[58]

Начиная свое ялтинское восхождение, Куприн снова присел «на краюшке чужого гнезда» — на сей раз Елпатьевских. Огромный дом этой семьи, который Чехов окрестил «Вологодской губернией», и по сей день стоит на вершине ялтинского холма Дарсан[5*]. Здесь Александр Иванович жил в первые дни по приезде.

Глава семьи, Сергей Яковлевич Елпатьевский, был коллегой Куприна по сотрудничеству с «Русским богатством». Бывший народоволец, он несколько лет прожил с женой и двумя дочерьми в ссылке, в Ялте поселился четыре года назад. Сергей Яковлевич имел непростой характер, внешне производил впечатление человека угрюмого.

Жена его Людмила Ивановна, которую все звали «мамашей», приняла Куприна так, как женщины «за сорок» умеют принимать бесприютных холостяков. Она его почти усыновила и через короткое время составила ему решающую в жизни протекцию. Александр Иванович до конца своих дней будет считать Людмилу Ивановну чуть ли не второй матерью.

Определенную пикантность в общение Куприна с Елпатьевскими вносила их дочь, двадцатилетняя Людмила («Лёдя»), недавно вышедшая замуж и уже имевшая ребенка. Муж был много старше, жил в своем имении, а Людмила подолгу гостила у родителей, вовсю флиртуя с молодыми гостями дома. Куприн ее заинтересовал. «Украдкой я и Александр Иванович рассматривали друг друга в стенном зеркале, — вспоминала она, — в котором отражалась картина темных гор Уч-Коша, а на подзеркальнике в бокале стояли белые подснежники. <...> Тогда... Куприн был молод, жизнерадостен, с военной выправкой, с походкой вразвалку и с застенчивостью офицера, жившего в глухом полку разгульной, полнокровной жизнью»[59]. А бывший офицер сразу и влюбился в Лёдю. Много лет спустя он признается ей:

«Вы, вероятно, и не подозревали того, что я в Вас был немножко влюблен? И, конечно, не помните, как смешно и печально окончился этот роман?