Курбский

Но и во время его болезни она не смогла сблизиться с ним. И дело было даже не в его возрасте телесном — он был силен, закален, всегда нравился ей, а в его сначала гордо-снисходительном, а потом, после последней войны, мутно-пустом, с тайной точкой боли взгляде на нее, на все кругом. Однако разделение не охлаждало ее, а наоборот, и теперь, поспешив в Миляновичи и не обнаружив там мужа, она сначала пришла в полное недоумение, а потом разрыдалась от ревности: он — ясно теперь всем — наврал в Ковеле, что едет домой, а сам проехал к этой змее, которая всегда своего добивалась в таких делах, недаром Александра прослужила при ней пять лет — ей ли не знать, как липли мужчины к Марии Козинской-Гольшанской, которая презирала их, как животных, никому не верила и умела ворожить. Да, он там, в Дубровице, а может быть, дал крюк и — во Владимире. Иначе не могло быть: у матери, беспутной и глупой дворянки, которую бросил муж, потом у теток, приживалок в доме у гетмана Сапеги Минского, и наконец в тайных делах Марии Козинской она прошла такую школу, которая не знала иного ответа, если мужчины не было дома без явной причины. Александра то зло плакала, то бегала по спальне, стараясь найти выход. Но выхода не было: слишком велик был князь Курбский, слишком хитра, жестока и знатна была Мария, княжна Гольшанская, чтоб с ними бороться. Александра Семашкова — кто она для них? А дети ему не помеха — он их не любит, да и кто из мужчин любит детей?!

Она была полубольна от ревности и неизвестности, когда в конце февраля зашедший в людскую странник-богомолец рассказал, что князь Курбский живет в Вербском Троицком монастыре, что он хромает и что с ним только пятеро слуг. Радость нахлынула на Александру, а потом опять обида: проехал мимо, не известил, почему монастырь? Может, он ранен тяжело, не выживет, может, хочет постричься в монахи из-за страшного греха, может, его увезли туда насильно по розыску о побеге игумена Иоасафа? Страх за всех, за себя, за детей, только за него нет страха почему-то. Но главное — он не с Марией — змеей, ведьмой, и Александра решилась написать письмо в монастырь, короткое, обиженное и глупое. Из-за этого письма Курбский в конце марта вернулся в Миляновичи.

Она лежала у себя в спальне, вымытая, надушенная и горящая, а он не шел и не шел.

Он лежал у себя в библиотеке-спальне и вспоминал, как поднял к лицу маленького Димитрия Курбского и, подышав в маковку, прижал к ней губы — пульсировало под теплым пухом младенческое темечко, невинная беззащитная жизнь, в которой пульсировала вся Вселенная с ангелами и звездами, и ему стало страшно и жаль чего-то, что он потерял. Чего? Он осторожно, как стеклянного, переложил младенца в руки няньке, заметил сбоку темный ревнивый зрачок жены и вышел из детской спальни. Маленькую Марину он лишь погладил по кудрям, ущипнул за ушко.

Она ждала его с нетерпением и почти без страха; он стал медлительнее, лицо посмуглело от мартовского загара, а тело, как всегда у него, белое-белое, и голос стал спокойнее, и хромоты почти нет. Почему же он не идет?

Уже под утро она решилась и сама, как воровка, глотая обиду, пробралась на его половину, тихо открыла дверь библиотеки и долго стояла, слушая его ровное, покойное дыхание — он крепко спал. Она схватила себя за плечи так, что ногти вошли в тело.

На другой день в Миляновичи въехали в ворота вооруженные гайдуки, а потом возок кожаный, из которого вылезли закутанный в шубу судебный исполнитель митрополита Киевского и Галицкого и всея Руси Онисифора и шляхтич в соболях и при сабле. Это был черноусый и изысканный пан Казимир Хмелевский — тайный агент папского легата и польского короля, а сейчас доверенное лицо львовского епископа. Курбский принял их в своей библиотеке: опираясь о стол, он ждал.

Пан Хмелевский представил судебного исполнителя пана Тычинского — старичка с бородой клином и фальшиво-приветливым лицом, который развернул свиток с печатями и с поклоном передал его Курбскому. Это было решение церковного суда по иску бывшей жены князя Курбского княгини Марии Козинской-Гольшанской, которая добилась своего: суд не признал законным третий брак князя Курбского — с Александрой Семашковой, потому что его вторая жена — Мария Козинская — жива, а посему у означенной выше Александры Семашковой и ее детей от Андрея Курбского — дочери Марины и сына Димитрия — нет никаких прав ни на имение Миляновичи, ни на другие земли и деревни, указанные в дарственной грамоте короля Сигизмунда-Августа, потому что, во-первых, они не являются законными наследниками и, во-вторых, земли эти и уделы — дар короля на время жизни Курбского, а не наследственное имение-майорат, которое переходит по закону от отца к старшему сыну. Постановление суда не подлежало обжалованию и было скреплено подписями митрополита Киевского Онисифора и Львовского епископа Павла.