Курехин. Шкипер о Капитане

Подтверждение тому, что эта версия – довольно наглая – могла быть верной, я нашел спустя несколько лет, впервые оказавшись в Нью-Йорке. Там я попал в специальное заведение, которое содержалось за счет правительства США, и в котором работал наш старый питерский приятель Коля Решетняк. Работа Коли и суть этого заведения заключалась в том, чтобы давать каждому нашедшему к нему дорогу советскому гражданину такое количество тамиздата, которое этот человек хотел взять и был в состоянии увезти с собой обратно, в Союз. А был уже вполне перестроечный 88-й год, когда набиравшая силы гласность многие из ранее запрещенных книг делала совершенно открытыми. Так что, черт знает, весьма возможно, что и на самом деле книги эти в библиотеке консульства предназначались для нас. Во всяком случае, нам они были совершенно точно нужнее, чем американским дипломатам.

Эта бесшабашность пришла несколько позже. А поначалу, в 82-м, 83-м еще была некоторая осторожность и настороженность. Творилось вокруг еще разное. В 1982-м друг моего друга художника Сергея Ковальского[110], художник, а в будущем политик и депутат Думы Юлий Рыбаков[111] только вернулся после нескольких лет отсидки по одной из самых жестких статей – за «антисоветскую агитацию». В том же 82-м был арестован и осужден по той же статье один из членов Клуба-81, историк и правозащитник Вячеслав Долинин[112]. Широко распространено было представление о КГБ как о вездесущем, всеслышащем и всевидящем ухе и оке. Время от времени начинали циркулировать слухи о том или ином персонаже тусовки как о стукаче, вольно или невольно сотрудничавшем с КГБ. Слухам этим я старался внимания не придавать – уж очень не хотелось портить отношение к человеку без серьезных на то оснований, а, как я понимал, немалая часть этих слухов была вызвана присущей многим из нас паранойей.

Инквизиция

Особенного страха мы не ощущали. В конце концов, в отличие от Рыбакова и Долинина, откровенной политической борьбой мы не занимались. И хотя по своим взглядам и мироощущению к Советской власти мы относились с плохо скрываемым отвращением и неприязнью, тем не менее, прямых действий, которые реально могли бы грозить серьезными неприятностями, мы не совершали. И потому чувствовали себя в относительной безопасности. А частые контакты с дипломатами и западными журналистами, а также публикации в западной прессе служили (по уже усвоенной нами азбуке диссидентского движения) не только компроматом в глазах ГБ, но и своеобразной защитой. Понятно, что в ответ на серьезные действия, типа тех, которые совершали те же Рыбаков или Долинин, никто бы не остановился перед нашим арестом, несмотря на всю, на тот момент еще не слишком значительную, известность. Но нам казалось, что там, в Большом доме, понимают: музыканты или музорганизаторы – не настолько серьезная добыча, чтобы идти ради нее даже на небольшой скандальчик в западных средствах массовой информации.

Как-то мне с работы нужно было срочно позвонить шведскому дипломату – другу всей нашей тусовки Бьорну, фамилию которого я уже запамятовал. Единственный телефон в Художественном училище, где я тогда работал, был в приемной директора. Я достал из бумажника карточку Бьорна, набрал номер, поговорил, карточку забыл на столе и пошел на урок. На перемене ко мне подходит секретарша, протягивает карточку и говорит: «Вот, Александр Михайлович, вы забыли». Держит, как бомбу, и по выражению ее лица вижу, что директору уже доложила. Я в душе матернул себя за неосмотрительность, но тут же махнул рукой: «Черт с ним, двум смертям не бывать, а одной не миновать».

Круг сужался, и в какой-то момент я стал испытывать даже смешанное чувство неполноценности и беспокойства. Почему это меня не вызывают? Что я, хуже других? Или и так обо мне все известно? И когда, наконец, в моей квартире раздался звонок, и вежливый мужской голос, сославшись на какой-то нелепый, пустяковый повод, попросил Александра Михайловича зайти в Дом пионеров Суворовского района («Это у Смольного, прямо рядом с вашей работой, вам должно быть удобно»), я даже, кажется, вздохнул с облегчением: «Ну вот, теперь и я, как все».

Более опытный и гораздо более осторожный Барбан меня потом, кажется, здорово отругал: «Нет повестки – нечего ходить, не о чем говорить». Но, с одной стороны, до повестки доводить мне совсем не хотелось. А с другой, было ужасно любопытно. Тем более, что все же это не Большой дом[113] с его, как гласила легенда, таким же количеством этажей вниз, как и вверх, а всего лишь Дом пионеров. Не будут же меня, и в самом деле, на глазах детишек арестовывать?