Курочка Ряба, или Золотое знамение

Звонил отец. И с налета понес такую несусветщину — всех святых выноси. Черт знает, что такое, распустили прессу, печатают все без разбору, народ прямо помешался на всяких там летающих тарелках, на-ка вот, теперь с родным отцом разбирайся.

— А пожара у вас нет? — спросила она.

— Какого пожара? — не понял, споткнулся отец.

— А я думала, у вас пожар, — вместо объяснения только и сказала Надежда Игнатьевна.

Родителям, хотя она и дала им этот телефон, строго-настрого было запрещено звонить сюда без крайней нужды. Нужно позвонить — дождитесь вечера и звоните домой, а сюда — если уж только стихийное бедствие.

— Ты погоди, Надежда, погоди, — засуетился, заволновался, заспешил где-то там у себя в индивидуальном поселке, в телефонной будке, отец. — Ты что думаешь… мы понимаем, ты государственный человек, мы с матерью гордимся… но кто, как не ты…

Совершенно не хотелось Надежде Игнатьевне ехать к родителям. Не любила она бывать там. Странно, неужели она родилась в этой темной избе, среди всех этих ухватов, горшков, корчаг, ходила по заросшим травой улицам, собирала в ведро коровьи лепешки, чтобы удобрять потом навозным раствором огород во дворе, бегала по нужде в конец двора в хлипкое дощатое строение — жила-была среди всего этого, гладила в той избе свой ситцевый галстук? Ужас, ужас!

Но все же и не могла она отказать родителям в их просьбе. Что же она, сволочь какая-нибудь, что ли. Хоть и добилась всего в жизни собственным трудом, но родители все-таки, родили ее, уж какие есть, других нет.

— Ладно, — сказала она таким тоном, чтобы присутствующие в кабинете подумали, будто она говорит с кем-то по самым важным, ответственным делам. — Сейчас я не могу. Вечером.

Отец там у себя в телефонной будке снова заприговаривал, забубнил что-то своим рассохшимся стариковским голосом, — Надежда Игнатьевна, не слушая, положила трубку. Бестолочи какие, совсем из ума выжили! Темнота ликбезовская! Курочка ряба, золотые яйца… ну надо же!

Мужики за совещательным столом сидели с самым смирнехоньким видом, с нахмуренными, думающими челами, глядели на нее с готовностью внимать каждому ее слову — и так были ей противны, что Надежда Игнатьевна почувствовала: сверх ее сил себя тратить на них, подводить какие-то итоги. Что подводить, было бы под чем.

— Всё. Свободны все! — махнула она рукой, не возвращаясь к совещательному столу из-за большого рабочего стола. И ничего не добавила больше. И молча глядела, как мужики завставали, задвигали стульями, принялись кивать ей: «До свидания, Надежда Игнатьевна! Всего доброго, Надежда Игнатьевна!» — она могла позволить себе не отвечать. Это они не могли просто взять да выйти, не попрощаться с нею, а она с ними могла все позволить себе. Пусть знают, что она недовольна ими, пусть зарубят это себе на носу — пусть потрепещут!

Дверь кабинета закрылась, оставив Надежду Игнатьевну одну, и она, прошуршав пиджаком, села в крутящееся рабочее кресло. Ей очень нравилось, как шуршит пиджак, и она немного подвигалась в кресле, как бы устраиваясь в нем, чтобы материя пошуршала еще. Сумасшедше модная была материя, даже и в их ателье она полагалась далеко не всем. И справедливо, что не всем, подумалось Надежде Игнатьевне.

Впрочем, мысль об этом была совершенно мимолетна. Промелькнула летучей пташкой — и исчезла.

Что делать, что такое придумать, чтоб из ее кабинета пахнуло перестройкой, вот о чем думала Надежда Игнатьевна, с шуршанием устраиваясь в кресле, — и эта-то мысль была отнюдь не мимолетна, не оставляла ни днем, ни ночью, вконец измучила. Страшновато ей было последнее время, как она ни боялась признаться себе в том, — да, страшновато. Была, с одной стороны, уверена, что будет, непременно будет в том особняке наискосок, не сомневалась в этом — кто ж, если не она; а с другой стороны, день ото дня делалось тревожнее и тревожнее: советуешься, советуешься — и все как в прорву, ничего путного, ну как не успеешь к нужной поре с почином?

Тяжела ты, шапка Мономаха, сказано было в древние русские годы. Истинно было сказано!

2

О, как шебуршат по асфальту колеса черной персональной «Волги»! О, они шебуршат совсем не так, как колеса всех прочих легковых автомобилей.

У всех прочих покрышки вытершиеся, со съеденным рубчиком, «лысые», и оттого не шебуршат даже, а посвистывают, постанывают будто, а у служебных «Волг» покрышки всегда исправны, всегда новы, свежи, потому что ездить на лысых, истершихся покрышках опасно для жизни, и колеса персональной машины шебуршат по асфальту словно бы с мокрым свирепым хрюпом, они шебуршат — будто шкворчит масло на хорошо прогретой толстодонной сковороде.

Надежде Игнатьевне очень нравилось слушать это шкворчание сквозь сиплый моторный гуд. И обычно открывала она окно на своей задней дверце вовсе не потому, что было жарко и ей хотелось, чтобы ее овевало ветерком, ей нужно было это свирепое шкворчание колес под нею: силу оно давало, ощущение достигнутой немалой жизненной высоты, ощущение смысла жизни, ненапрасности прожитых годов.