Курочка Ряба, или Золотое знамение

— Кто мне справку-то даст, я целый день с утра, не емши, не пимши, здесь просидела?! — загремела Евдокия Порфирьевна, наклоняясь к окошку и делая попытку даже протиснуться внутрь — вполне безуспешную, однако, по причине малости отверстия. — Где он, который мне все посидеть-то велел?!

— Задержанная? — строго спросил ее из-за пластмассового стекла некий обитавший там молодой человек милицейского облика, но в гражданском.

— Какая задержанная? Ты что!

— А зачем же тогда сидели?

— Так велели!

— Кто велел?

— Так этот, с погонами! Две полоски поперек. Стоял все, маячил, а потом на: след простыл!

— Ничего не пойму, — посмотрел молодой человек на милиционера в форме, обитавшего рядом. — Где она сидела? Кто стоял?

— Ничего не понятно, товарищ старший лейтенант! — радостно подтвердил тот.

— Или вы потерпевшая? — чуть смягчив голос, спросил старший лейтенант в гражданском.

— Какая потерпевшая?! — возопила Евдокия Порфирьевна. — Мне справка нужна! — И вдруг до нее дошло, что и в самом деле, потерпевшая она и есть. Натуральная потерпевшая, кто ж еще. — Да что это такое! — вытаскивая голову из окошка обратно, повела она ею из стороны в сторону, собираясь закатить уже настоящий скандал. — Что за издевательство над людьми! Я вам…

Она не закончила. Потому что, вывернув с лестницы, по коридору к ней двигался тот милиционер, начальник Аборенкова, который и обещал ей справку, но только вроде бы постаревший лет на десять. И еще, кажется, у него стало больше звездочек на погонах.

— Э! — шагнула к нему Евдокия Порфирьевна. — А справку-то?

Впрочем, она несколько робко шагнула, и голос ее тоже подвел — неуверенно как-то прозвучал, без зычности: все-таки больно уж скоро начальник Аборенкова постарел и повысился в звании.

— Что такое? — остановился постаревший начальник Аборенкова. — Какую справку?

Евдокия Порфирьевна, однако, уже оправилась от растерянности.

— Какую! Какую обещал! — возвысила она голос до прежней зычности. — Целый день не емши, не пимши, на работу не ходила — как я без справки?!

— Кто такая? — посмотрел постаревший начальник Аборенкова через стеклянную стенку на дежуривших там старшего лейтенанта в штатском и просто милиционера.

— Неизвестно, товарищ полковник! Взялась откуда-то! — хором ответили ему из-за стенки.

Евдокия Порфирьевна почувствовала в себе такой гнев, какой нападал на нее, пожалуй, при драках с мужьями, после чего они отправлялись в недальнее путешествие портить себе биографию.

— Кто такая?! — заревела она, подступая к постаревшему начальнику Аборенкова. — Забыл?! Память коротка? А кто меня привез сюда? Кто справку обещал?

— Из психдома давно? — выставляя перед собой пухлую короткую руку, требовательно спросил ее постаревший начальник Аборенкова и, глянув в сторону стеклянной стены, странно дернул головой.

Врежу, ох врежу, чувствовала в руке нарастающий гнев Евдокия Порфирьевна, и тут обеспамятевший ее мозг осознал, что было сказано. И глаза у Евдокии Порфирьевны уловили, что те двое за стеклянной стенкой бросились к двери рядом с окошечком.

Словно бы некая невидимая сила подхватила Евдокию Порфирьевну и понесла со страшной скоростью к выходу. Где там были те двое, пробовали они догнать ее или нет — осталось неизвестным ей. И в молодости так не бегала Евдокия Порфирьевна, как бежала сейчас. И не бежала она, а будто бы и в самом деле несло ее — через входные двери, по ступеням крыльца и дальше, и дальше по тротуару… прочь, прочь от призрака помянутого страшного дома.

И долго потом приходила она в себя на какой-то скамеечке, загнанно ходя грудью, прикладывала горячие ладони к вискам, а в висках бухало — будто колотил по наковальне тяжким молотом молотобоец. В глазах у нее все плыло, жаркое марево колыхалось перед ними вместо знакомого городского пейзажа, а когда наконец стало оно прозрачнеть, то обнаружилось, что пейзаж перед нею совсем незнакомый — в такое место занесли ноги, где она отродясь не бывала.

6

Аборенков сидел за своим рабочим столом в Опорном пункте и писал отчет в райотдел о событиях сегодняшнего утра. Сидел он над этим отчетом уже несколько часов, изорвал чуть не стопу бумаги, весь изошел потом, но дальше нескольких первых фраз отчет не двинулся.

Великой мукой было для Аборенкова составлять всякие бумаги. Что-то ужасное происходило с могучим его организмом, когда клал он перед собой чистый лист и брал в руки ручку. Вдруг ощущал он свое тело непомерно большим, громадным, и голова у этого тела находилась где-то так неимоверно далеко от всей остальной его массы, что казалась некоей маленькой, крохотной шишечкой над вознесенными в заоблачную высь широченными плечами, и мысли, что складывались в ней, пока шли через все остальное тело к ручке, зажатой меж пальцев, словно бы куда-то укасивались, растворялись и, сходя на бумагу, превращались в нечто такое убогое и кривобокое, что Аборенкову, глядя на них, выраженные в словах, оставалось только изумляться, отчего это они, такие основательные и ловкие в голове, превращаются на бумаге в такую абракадабру.