Курочка Ряба, или Золотое знамение

Однако же он не успел сделать никакого движения, — он вдруг непонятным образом взлетел в воздух и тяжело грохнулся на землю, больно подвернув под себя руку. Рванулся, чтобы вскочить, но сверху на нем, оказывается, лежал уже тот, хамовитый, и заворачивал вторую руку за спину.

А вежливый достал из кармана передатчик, вытащил антенну и сказал в микрофон:

— Товарищ капитан! Попытка проникновения на объект. Нарушитель задержан!

— Удерживать до моего прибытия! — рявкнуло с треском в динамике передатчика.

И отправиться бы Виктору в ограниченное четырьмя стенами пространство с государственным продовольственным обеспечением, если бы отцовское сердце Игната Трофимыча, проснувшегося на печи от рявка капитана внизу, не заставило его борзо слететь на пол и выглянуть в окно. А выглянувши, как бы босиком и в трусах, он вылетел вслед за капитаном на улицу. И, гонясь за ним, Игнат Трофимыч кричал:

— Вы что тут делаете? Я жаловаться буду! Я яйцо брать не стану! Я от ваших денег откажусь! Уж и сыну нельзя, так вот, да?!

3

Освободить сына, не дать увезти его под конвоем неизвестно куда — это только и удалось Игнату Трофимычу, а провести его в дом — нет, этого нет. Как ни молил, как ни просил! Сбегал до автомата, дозвонился до Надьки: похлопочи! И разговаривать не стала: с ума сошел? понимаешь, о чем просишь?

Сидел сын на лавочке у забора — а внутрь нельзя, сидел на лавочке — а мать выносила ему туда еду. Как какому-нибудь нищему Христа ради.

— Да что у вас тут происходит, что стряслось? — уж в десятый раз, крутя на коленях подчищенную тарелку, спрашивал Виктор.

— Не спрашивай, сынок, — косясь на подзаборных молодых людей, невольно понижал голос Игнат Трофимыч. — Не велено отвечать, ни слова не могу, не спрашивай.

— Что значит не велено, батя? Я, сын, могу знать? Я как сын от тебя требую!

— Не требуй, сынок, не надо, — еще пуще понижал голос Игнат Трофимыч. — Что ж поделаешь, куда против власти…

Устоял Игнат Трофимыч, не сказал сыну о случившемся ни полслова, а Марью Трофимовну, боясь, что не устоит, до Виктора и не допускал даже. Гнал ее: ты, мать, поди унеси! Ты, мать, принеси! Ты, давай, там испеки, свари, разогрей!

Долог, однако, день до вечера. И много за день может случиться всякого. В том числе, тайное сделаться явным.

Нагостившись на лавочке под забором отчего дома, Виктор отправился на вокзал покупать обратный билет — возвращаться в Москву-матушку. Что ему оставалось делать. Был, конечно, в родном городе еще дом сестры, но дом сестры — не родительский, а кроме всего прочего Виктор вообще не собирался встречаться с нею. Давно уже, не один год, приезжая в родной город, он не навещал сестру, и она тоже не рвалась увидеть его.

Обратно в столицу нашей родины Москву скорый фирменный отправлялся поздним вечером. Купейных билетов в кассе не продавалось, с плацкартными тоже было не густо, однако одна верхняя боковая в конце концов все же нашлась.

Положив розовую бумажку билета в портмоне, Виктор вышел на привокзальную площадь — и день, который ему предстояло прожить до вечера, простерся перед ним бесконечностью. Провести, однако же, бесконечность под забором, пусть и отчим, — это, извините, ни у одного нормального человека не хватит сил, и, потоптавшись немного на площади, Виктор пошел убивать время на центральную улицу — бывшую Дворянскую, ныне Ленина. Потому, собственно говоря, на нее, что других улиц, где можно было бы прилично убить время, теша глаз архитектурной гармонией, в городе не имелось.

Но где убивает время один человек, там непременно убивают его и другие люди, и, не успел Виктор вывернуть с мощной реки проспекта Красной армии на бывшую Дворянскую, ныне Ленина, как нос к носу столкнулся со своим прежним школьным товарищем. Товарищу, правда, нужно было убить не целый день, а всего лишь пятнадцать минут, оставшиеся у него от обеденного перерыва, но пятнадцать минут — это более чем достаточно, чтобы успеть сообщить любую важную информацию, и, когда Виктор, прощаясь, пожимал школьному товарищу руку, он обладал всей совокупностью слухов, ходивших о его родительском доме.

И не устоял на этот раз Игнат Трофимыч перед напором сына, вооруженного знанием, обретенным на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. «Пойдем, погуляем, батя», — позвал его Виктор, чтобы увести от бдительных молодых людей подальше, Игнат Трофимыч, ясное дело, согласился с удовольствием, а когда отошли на приличное расстояние, или что, правда, что ли, что яйца у вас золотые какая-то курица нести стала, спросил Виктор, — и сломался Игнат Трофимыч, выдал всю правду-матку, хотя и давал подписку о неразглашении…

А выдав, перепугался Игнат Трофимыч так, как, кажется, не боялся даже в самые первые дни, когда Рябая вдруг, ни с того ни с сего принялась нести золотые яйца — и то-то страху было идти в курятник.

— Ты только ни слова никому! Это государственная тайна, нам доверено, мы хранить должны! — поймав Виктора за руку, с отчаянием заприговаривал он. — Ни слова никому, понял?!

Виктор, однако, только отмахнулся с пренебрежением: