Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета

Половой акт, или что-либо подобное, есть событие, — пишет Введенский. — Событие есть нечто новое для нас потустороннее. Оно двухсветно. Входя в него, мы как бы входим в бесконечность. Но мы быстро выбегаем из него. Мы ощущаем следовательно событие как жизнь. А его конец — как смерть. После его окончания все опять в порядке, ни жизни нет ни смерти. Волнение перед событием, и следствие того бурчание и заложенный нос есть, значит, волнение перед обещанной жизнью. Еще в чем тут в частности дело. Да, дело в том, что тут есть с тобой еще участница, женщина. Вас тут двое. А так, кроме этого эпизода, всегда один. В общем тут тоже один, но кажется мне в этот момент, вернее до момента, что двое. Кажется, что с женщиной не умрешь, что в ней есть вечная жизнь.

(Чинари—1, 547–548).

Жизнь после «события», «нормальная» жизнь есть не что иное, как отсутствие и настоящей, истинной жизни, и настоящей, истинной смерти; половой же акт мыслится Введенским как «событие», которое выводит в область вневременного и бесконечного и противостоит «случаю», который лишь обнажает неизбежность погружения в дурную бесконечность существования. Именно в событии становится возможным аутентичное, чистое бытие реальной поэзии, для которой характерен новый тип коммуникации, коммуникации «единосущной» или «соборной». Очевидно, что для Хармса половые отношения не имеют ничего общего с мистической интерпретацией его друга. Главная опасность кроется, по существу, в последних словах Введенского: «кажется, что с женщиной не умрешь», — превращающих сексуальный контакт в отрицание освобождающей силы смерти. Некоторые сомнения возникают и у самого Введенского, недаром он употребляет глагол «казаться» и уточняет, что на самом деле и в половом акте человек не может преодолеть одиночества, ибо ему кажется, что он не один, скорее досоития, чем во времянего.

Именно тем, что женщина делает нереальной саму смерть, превращая наше существо в существо неразрушимое, определяется то негативное к ней отношение и тот страх, которые так ярко проявляются в текстах Хармса. Этот страх имеет и автобиографические корни: в одном из стихотворений Хармс говорит, что страх перед женщиной, помноженный на голод и ревность, вызывает у него нечеловеческую тоску ( Псс—1, 212). Комментарий В. Сажина, привлекая наше внимание к «женскому» воспитанию Хармса (ребенка воспитывали мать и тетка), только подчеркивает наличие у поэта эротического комплекса, основанного на переплетении боязливого интереса к женскому телу и ужаса, вызванного им же. Показательно, что женщина занимает у Хармса активную позицию, именно она должна завязать знакомство. «Соседка помоги мне познакомиться с тобой / Будь первая в этом деле» ( Псс—1,222), — призывает поэт. Вообще, сексуальная активность женщины проявляет себя в прозе Хармса гораздо ярче, чем активность мужчины. Женщина всегда в состоянии возбуждения, всегда готова к половому акту, более того, она его требует, навязывает его мужчине, у которого интерес к женским половым органам [54]смешивается с опасением целиком подчиниться женщине и потерять свою индивидуальность. Желание обладать женщиной, каким бы сильным оно ни было, является, таким образом, пассивным по своей сути, оно спровоцировано женщиной, как об этом свидетельствует, к примеру, следующая маленькая сценка, где мужское возбуждение есть не более чем ответ на постоянную готовность женщины к любви:

— Ва-ва-ва! Где та баба, которая сидела вот тут, на этом кресле? — Почем вы знаете, что тут сидела баба? — Знаю, потому что от кресла пахнет бабой (нюхает кресло). — Тут сидела молодая дама, а теперь она ушла в свою комнату, перебирать гардероб [55].

(Псс—1, 106)

история чисто сексуального обольщения Адама Евой («Грехопадение, или Познание добра и зла», 1934), в результате которого на смену божественной сфере невинности и отдыха приходит эра греха и материализма.