Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д.Хармса и С.Беккета

Подошел голым к окну. Напротив в доме, видно, кто-то возмутился, думаю, что морячка. Ко мне ввалился милиционер, дворник и еще кто-то. Заявили, что я уже три года возмущаю жильцов в доме напротив. Я повесил занавески,

— такова первая из них. Во второй тот же мотив принимает форму вопроса:

Что приятнее взору: старуха в одной рубашке или молодой человек, совершенно голый? И кому в своем виде непозволительнее показаться перед людьми?

(Дневники, 506)

Очевидно, что ответ на данный вопрос не вызывает у Хармса сомнений; по сути, он был дан еще раньше, в том тексте, где Хармс говорит о своем рождении в камышах:

Рак подплыл ко мне и спросил: «Надо ли стесняться своего голого тела? Ты человек и ответь нам». «Я человек и отвечу вам: не надо стесняться своего голого тела».

(Псс—2, 69)

Любопытно, что если мужчина у Хармса нуждается в обнажении своего тела для подтверждения своей потенции (это мания Большого Уда, как ее называет Хармс), то женщина, обнажаясь, лишь победительно демонстрирует атакующую сексуальность, которая ей изначально присуща. Не случайно в «Неожиданной попойке» именно женщина, представая в обнаженном виде перед мужчинами, берет на себя инициативу в сексуальном общении; точно так же и в незавершенной комедии «Фома Бобров и его супруга» (1933) жена Боброва ходит совершенно голой по дому и постоянно находится в состоянии возбуждения. Однако ни в том ни в другом случае призыв женщины фактически не находит ответа со стороны мужчины, ее сексуальность полностью вытесняет мужскую: в первом тексте эротическая сцена заканчивается банальной попойкой, а второй текст Хармс просто бросает не закончив, как будто устрашенный агрессивностью женской сексуальности [68]. Похоже, что он, подобно герою «Первой любви», боится быть изнасилованным:

Я думал, что проведу хорошую ночь, несмотря на странную обстановку, — жалуется тот, — но нет, ночь оказалась исключительно беспокойная. Наутро я проснулся совершенно разбитый, одежда измята, простыни тоже, а рядом Анна, разумеется, голышом. Видно, она здорово поусердствовала! Я все держал сотейник за ушко. Заглянул внутрь. Ничего. Глянул на свой член. Если бы он мог говорить! Но хватит об этом. То была моя ночь любви [69].

3.3. Грехопадение и творческое бессилие

Беккетовский герой переживает из-за того, что его член еще способен к совокуплению; Хармс жалуется на его бессилие. Очень важно, что жалобы Хармса относятся к тому тяжелому для него периоду, когда он обращается к прозе. Вряд ли речь здесь может идти о простом совпадении; напротив, импотенция сексуальная неразрывно связана с импотенцией творческой, причем под последней Хармс понимает именно неспособность писать стихи, а не прозу. Женщина не только подавляет мужскую сексуальность, но и отвлекает мужчину от поэтического творчества, подчеркну, поэтического, поскольку именно поэзия противостоит, по Хармсу, затягивающему влиянию фемининности, в то время как проза свидетельствует о неспособности одержать над нею окончательную победу. Парадоксально, но мотив разрушительного для творчества влияния женщины получил свое наиболее яркое выражение именно в поэтическом произведении:

Куда Марина взор лукавый
Ты направляешь в этот миг?
Зачем девической забавой
Меня зовешь уйти от книг,
Оставить стол, перо, бумагу
И в ноги пасть перед тобой,
И пить твою младую влагу
И грудь поддерживать рукой.

(Псс—1, 277)

Неудивительно, что стихотворение обрывается, как только поэт уступает настояниям женщины. Пять лет отделяют это произведение от стихотворения «Жене», написанного, по-видимому, в 1930 году и очень близкого ему по тематике. Характерно его начало: отвечая на ласки жены (на этот раз речь идет о первой жене, Эстер Русаковой), поэт окончательно забывает о творчестве: