Курсанты Академии

Майл-Хай-Билдинг, конечно же, не имел ничего общего с космической пушкой из «Грядущего». Скорее он походил на космическую станцию будущего из еще более старого научно-фантастического фильма «Представить только», с автоматическими гироскопами, марсианскими ракетами и молодыми парами, которые получали своих младенцев из раздаточных автоматов. Героиню играла очаровательная девушка, только-только приехавшая в Голливуд из Ирландии. После этого фильма я на всю жизнь влюбился в Морин О'Салливан.

В Майл-Хай-Билдинг не было ни гироскопов, ни ракет. Не было (к сожалению) и по-прежнему очаровательной Морин. Но этот небоскреб мог дать сто очков вперед любому старинному научно-фантастическому фильму. Путь на крышу состоял из нескольких отрезков и равнялся ровно одной миле. Благодаря стеклянным стенам ты видел, как все пять тысяч футов исчезали внизу, тогда как ты возносился вверх. На пике разгона скорость кабины достигала ста миль в час.

Дока качнуло, когда лифт разогнался.

— Очень быстро поднимаемся, — отметил он.

— Очень, — согласился я и начал рассказывать ему об этом здании. Внутри оно было пустым, как рожок мороженого, а знал я о нем достаточно много, потому что жил в Нью-Йорке, когда его строили: еще не мог позволить себе дом на Мауи. Я довольно часто встречался с Майком Террановой. Майк работал в архитектурной фирме, а познакомился я с ним, когда он иллюстрировал комикс, сделанный по одному моему научно-фантастическому рассказу, но это совсем другая история. Надо отметить, что рисунки машин и зданий удавались Майку лучше книжных иллюстраций. Поэтому, наверное, комикс выдержал только одно издание, но Майк, думаю, сделал все что мог. Он увлеченно рассказывал мне о Майл-Хай-Билдинге. «Посмотри на эти воздушные каналы, — как-то сказал он мне, когда мы гуляли по западной части Центрального парка и эта громадина высилась в тридцати кварталах от нас. Они так сильно уменьшают лобовое сопротивление, что здание не качается даже при сильном ветре. Разумеется, конструкторы поставили демпферы массы на двухсотом, трехсотом и четырехсотом этажах, которые также уменьшают раскачивание.

— Это еще один небоскреб, не более того, — ответил я.

— Это небоскреб совершенно нового типа! — возразил он. — Архитекторы поняли, что все рабочие помещения должны иметь окна наружу, поэтому по внутреннему периметру никаких офисов нет. Там можно найти только кабельные стволы да силовые балки. А три блока, где надо перейти с лифта на лифт, отданы под торговые центры. Магазины, рестораны и прочее.

— Блестящая мысль, — ответил тогда я без всякой иронии. И теперь объяснял все это Доку, пока мы возносились все выше и выше. Док же все внимательно выслушал, ньюйоркцы вообще очень терпимы к тем, кто приезжает из других городов, и сказал: «Я знаю».

А потом мы вышли на сотом этаже и мимо фонтанчиков с газировкой, магазинов, баров и ресторанов прошествовали к другому лифту, потом к третьему, четвертому и, наконец, вышли из последнего на самом верху, в пяти тысячах футов над пересечением Пятьдесят второй улицы и Шестой авеню. А уж эскалатор доставил нас в клуб.

Я не люблю стоять на месте, поэтому буквально запрыгал по ступенькам эскалатора. Док последовал моему примеру. И заметно сбил дыхание, когда мы прибыли к двери, которую уже распахнул перед нами швейцар.

— Вижу, ты поправился, — заметил я. — Наверное, слишком много ездишь на лимузинах. Должно быть, поэзия в эти дни приносит большие деньги.

Конечно, я подколол его и получил не только косой взгляд, но и прямой ответ.

— Просто не люблю таксистов. Поверь мне, на роялти с переиздания стихов разбогатеть невозможно. Да и первые издания не приносят много денег. Мои счета оплачивают выступления. Я часто читаю стихи в колледжах.

Я изумился. Видите ли, у нас футурианцев, были очень острые языки, и мы не стеснялись пускать их в ход. Предвкушение встречи с давними друзьями вызвало мысли о прошлом, поэтому я и позволил себе подколоть Дока, так что смиренный ответ Дока, его отказ принять вызов стали для меня откровением.

Потом седовласая женщина взяла у нас пальто, и даже мягкосердечный Боб усмехнулся, когда я снял свое. Причину я знал: прибыл я в той самой одежде, в которой ходил дома: брюки канареечного цвета, гавайская рубашка и плетенки-сандалии.

— Не успел переодеться, — что еще я мог ответить.

— Я просто подумал, а как же хорошо живется вам на Гавайях, — с очень серьезным видом сказал он мне и направился в зал приемов, где уже собралось много людей.

Изменения произошли, и значительные. Теперь все было не так, как прежде. Может, потому, что Лаундса уже собирались провозгласить лучшим поэтом Америки. А может, потому, что в двадцать лет человек смотрит на мир иначе, чем в семьдесят. Теперь нам не приходилось объяснять собственную уникальность, потому что в мире нашлось превеликое множество людей, которые только этим и занимались.