Курсив мой

Я тоже вижу сейчас, что в Гиппиус было многое, что было и в Гертруде Стайн (в которой тоже несомненно был гермафродитизм, но которая сумела освободиться и осуществиться в гораздо более сильной степени): та же склонность ссориться с людьми и затем кое-как мириться с ними и только прощать другим людям их нормальную любовь, в душе все нормальное чуть-чуть презирая и, конечно, вовсе не понимая нормальной любви. Та же черта закрывать глаза на реальность в человеке и под микроскоп класть свои о нем домыслы или игнорировать плохие книги расположенного к ней (и к Д.С.) человека. Как Стайн игнорировала Джойса, так и З.Н. не говорила о Набокове и не слушала, когда другие говорили о нем. Стайн принадлежит хлесткое, но несправедливое определение поколения "потерянного" (как бы санкционирующее эту потерянность); З.Н. считала, что мы все (но не она с Д.С.) попали "в щель истории", что было и неверно, и вредно, и давало слабым возможность оправдания в слабости, одновременно свидетельствуя о ее собственной глухоте к своему веку, который не щель, а нечто как раз обратное щели.

Было в ней сильное желание удивлять, сначала - в молодости - белыми платьями, распущенными волосами, босыми ногами (о чем рассказывал Горький), потом - в эмиграции такими строчками в стихах, как "Очень нужно!" или "Все равно!", или такими рассказами, как "Мемуары Мартынова" (которые никто не понял, когда она его прочла за чайным столом, в одно из воскресений, кроме двух слушателей, в том числе меня. А Ходасевич только недоуменно спросил: венерическая болезнь? о загадке в самом конце). Удивлять, поражать, то есть в известной степени быть эксгибиционисткой: посмотрите на меня, какая я, ни на кого не похожая, особенная, удивительная... И смотришь на нее иногда и думаешь: за это время в мире столько случилось особенного, столько не похожего ни на что и столько действительно удивительного, что - простите, извините, - но нам не до вас!

К ним ходили все или почти все, но лучше всего бывало мне с ней, когда никого не было, когда разливался в воздухе некоторый лиризм, в котором я чувствовала, что мне что-то "перепадает". Я написала однажды стихи на эту тему о "перепадании" и напечатала их, они оба, вероятно, прочли их, но не догадались, что стихи относятся к ним. Вот эти стихи:

Труд былого человека,

Дедовский, отцовский труд,

Девятнадцатого века

Нескудеющий сосуд

Вы проносите пред нами,

Вы идете мимо нас,

Мы, грядущими веками,

Шумно обступили вас.

Не давайте сбросить внукам

Этой ноши с ваших плеч,

Не внимайте новым звукам:

Лжет их воровская речь.

Внуки ждут поры урочной,

Вашу влагу стерегут,

Неразумно и порочно

Расплескают ваш сосуд.

Я иду за вами тоже,

Я, с протянутой рукой,

Дай в ладонь мою, о Боже,

Капле пасть хотя б одной!

Полный вещей влаги некой,

Предо мной сейчас несут

Девятнадцатого века

Нескудеющий сосуд.

В 1927 году З.Н. посвятила мне стихотворение "Вечная женственность" (рукопись с посвящением хранится у меня, вместо названия поставлены буквы В.Ж.), оно вошло в ее книгу "Сияния" (1938 год) без года, без посвящения и под названием "Вечноженственное". А когда мы жили летом в Канне, в Приморских Альпах, где жили и Мережковские, и виделись ежедневно, то еще одно (я привожу его здесь впервые):

Чуть затянуто голубое

Облачными нитками,

Луг с пестрой козою

Блестит маргаритками.

Ветви по-летнему знойно

Сивая олива развесила.

Как в июле все беспокойно,

Ярко, ясно и весело...

Но длинны паутинные волокна

Меж колокольчиками синими...

Но закрыты высокие окна

На даче с райским именем.

И напрасно себя занять я

Стараюсь этими строчками:

Не мелькнет белое платье

С лиловыми цветочками.

Октябрь, 1927.

А еще через год я прожила у них три дня, в Торран, над Грассом, и она подарила мне листок с тремя стихотворениями, написанными в эти дни. Эти стихи удивили меня, они показали мне неожиданную нежность ее ко мне и тронули меня. Два из них, под названием "Ей в горах", вошли в книгу "Сияния", а третье напечатано не было. На моем листке они называются "Ей в Торран".

1.

Я не безвольно, не бесцельно

Хранил лиловый мой цветок,

Принес его длинностебельный

И положил у милых ног.

А ты не хочешь... Ты не рада...

Напрасно взгляд твой я ловлю.

Но пусть! Не хочешь, и не надо:

Я все равно тебя люблю.

2.

Новый цветок я найду в лесу,

В твою неответность не верю, не верю.

Новый лиловый я принесу

В дом твой прозрачный, с узкою дверью.

Но стало мне страшно, там у ручья,

Вздымился туман из ущелья, стылый...

Только шипя проползла змея,

И я не нашел цветка для милой.

3.

В желтом закате ты - как свеча.

Опять я стою пред тобой бессловно.

Падают светлые складки плаща

К ногам любимой так нежно и ровно.

Детская радость твоя кратка,

Ты и без слов сама угадаешь,

Что приношу я вместо цветка,

И ты угадала, ты принимаешь.

Торран, 1928.