Курсив мой

"Викторианство" левого сектора русской общественности (еще со времен Писарева), в сущности, идет не столько от королевы Виктории, сколько от оппозиции ей: Эдуард VII, сын Виктории, будучи викторианцем, отнюдь не был пуританином, а вот фабианцы, основатели английской рабочей партии, первые социалисты, во главе с Бернардом Шоу, несомненно были пуританами. Так что и стыдливые советские нравы пришли в СССР не столько от английской королевы, сколько от ранних социалистов Европы, от Прудона с его бытовым, мелкобуржуаз-ным консерватизмом, от суфражисток, от радикальных кружков XIX века, распространивших свою стыдливость от Атлантического океана до Урала. Ведь единственные французы, которые не употребляют в разговоре так называемых непечатных слов, это члены французской компартии!

С А.Ф.Керенским я познакомилась в 1922 году в Берлине. Сначала эсеры выпускали свою газету "Голос России", потом начались "Дни" (в Берлине), которые через несколько лет переехали в Париж. В "Днях" Алданов и Ходасевич редактировали литературную страницу, первый - прозу, второй - стихи, так что мой первый рассказ, "В ночь бегства", был напечатан в газете Алдановым. В Берлине, как потом и в Париже, довольно регулярно происходили собрания редакции и ближайших сотрудников "Дней", где литераторы были в меньшинстве, а эсеры (некоторые, как Минор, весьма древние) в большинстве, и они не были уверены, нужны ли газете статьи о балете (Андрея Левинсона) или стихи (Ходасевича). Керенский диктовал свои передовые громким голосом, на всю редакцию. Они иногда у него выходили стихами.

У него была - и осталась до старости, пока он почти совершенно не ослеп - привычка кричать на человека и тем пугать неподготовленного. Помню такую сцену:

- Фамилия??

- Иванов.

- Имя??

- Георгий.

- А! Что принесли?

- Стихи.

Ходасевич потом говорил, что он ожидал, что Керенский вдруг заорет:

- Казенные вещи имеешь?

При этом близорукими глазами он окидывал стоящего перед ним - мужчину ли, женщину ли - с головы до пят; пока вы не знали, что он от близорукости никаких пуговиц и петель на вас сосчитать не может, вам бывало не по себе.

Когда я впервые познакомилась с Рудневым, Ходасевич мне сказал очень тихо:

- Это Руднев. Он готовил бомбу, и ему оторвало палец. Видишь, мизинца не хватает.

Когда я знакомилась с Керенским, Ходасевич меня предупредил:

- Это - Керенский. Он страшно кричит. У него одна почка.

Я вгляделась в него: знакомое по портретам лицо было в 1922 году тем же, что и пять лет тому назад. Позже бобрик на голове и за сорок лет, как я его знала, не поредел, только стал серым, а потом - серебряным. Бобрик и голос остались с ним до конца. Щеки повисли, спина согнулась, почерк из скверного стал вовсе неразборчивым. У меня от него сохранилось более ста писем, часть напечатана им на машинке, и эти письма, как это ни странно, тоже не вполне разборчивы.

Он всегда казался мне человеком малой воли, но огромного хотения, слабой способности убеждения и безумного упрямства, большой самоуверенности и небольшого интеллекта. Я допускаю, что и самоуверенность, и упрямство наросли на нем с годами, что он умышленно культивировал их, защищаясь. Такой человек, как он, то есть в полном смысле убитый 1917 годом, должен был нарастить себе панцирь, чтобы дальше жить: панцирь, клюв, когти...

Политик почти никогда не кончает с собой. Во Франции, например, бывало, докажут, что X - вор, или в Англии, что Y - растлитель малолетних, или в США, что Z - взяточник. А глядишь, через десяток лет все трое выплывают вновь на политическую арену, переждав, когда все забудется. Помогает короткая память людей, смена их, динамика времени. Вор, взяточник, растлитель начинают жизнь с того места, на котором она остановилась. Но президент республики, министр, дипломат, сделавший политическую ошибку? Что происходит с ним? Очень часто: точь-в-точь то же самое, что и с политиком, сделавшим моральную ошибку. Даладье возвращается в Национальную Ассамблею, Иден на забытом Богом острове пишет свои воспоминания... Но кое-кого и вешают.

Самая тяжелая кара для политика - кара забвения.

- Керенский?

- Он еще жив?

- Не может быть! Только 80? Советская девочка лет тринадцати однажды спросила свою мать при мне:

- Мама, Керенский был до освобождения крестьян или после?

Соль, потерявшая свою соленость, человек еще живой, физически живой, но внутренне давно мертвый. Одинокий, несмотря на детей и внуков в Англии, похоронивший всех своих современников и сверстников, человек, постепенно прислоняющийся к церкви, к ее обрядности и тем самым теряющий свое достоинство - человеческое и мужское.

- Это кто, Керенский? Перейдем на другую сторону.

- У вас завтра Керенский? Я лучше приду послезавтра.