Курсив мой

Я думаю, что писание стихов пришло ко мне совершенно естественно, от переполнения души, как у ранних романтиков. Если я когда-нибудь была романтиком, то именно в эти первые годы после того, как профессия была наконец выбрана. Начало, впрочем, было довольно позорно: восхитившись стихотворением Лермонтова "В минуту жизни трудную", я почувствовала, что расстаться с этим восторгом не могу, взяла чистую тетрадку, надписала на ней "Стихотворения" и аккуратно переписала в нее все двенадцать строчек. Оно привело меня в восхищение своей мелодией, и тут, девяти лег, я бессознательно почувствовала то единство формы и содержания, о котором люди до сих пор еще не перестали спорить. Содержание, если вспомнить меня ребенком, было мне совершенно чуждо: молитвы я знала, какие знать полагается, но они никогда не были для меня чудными, а святая прелесть чего-либо была совершенно непонятна. Но что это были за звуки! Минуты были трудные, и вместе с тем они все-гаки были чудные, потому что в них чудной была грусть, которая играла в их "у". Созвучие живых слов пело и искрилось у меня в голове, и то, что Лермонтов признавался, что что-то в жизни было для нею непонятно (как и мне самой), трогало меня до слез; и вместо того, чтобы плакать от сомнений, оказываемся, можно было плакать после того, как их разрешишь, а "легко-легко" - это я уже знала хорошо, "легко-легко" я умела чувствовать давно. И вот вся эта вдохновенная красота поселилась во мне, и я чувствовала, что "твержу наизусть" уже не молитву, а самого Лермонтова, с таким же чувством полноты и счастья, с каким он "твердил наизусть" какую-то молитву. Получался круг, где мы были с Лермонтовым вместе, блаженный круг! Оказались позже и другие...

- Да это плагиат! - сказал отец, когда я похвасталась тетрадкой, и сейчас же объяснил мне это трудное слово. Но я чувствовала все совсем пo-иному. Я могла пойти на небольшую уступку, в крайнем случае признать факт, что написали стихи мы с Лермонтовым вместе.

В то лето я впервые услышала имя Бальмонта. Старшая сестра Юры (погибшая во время осады Ленинграда) мелодекламировала "Умирающего лебедя", которого я не понимала, потому что совершенно темным казалось мне, чтобы птица могла говорить со своим прошедшим и видеть правду - точно Лев Толстой. С Васильевского острова донеслись ко мне "Свечечки да вербочки", к которым я осталась равнодушна, зато, прочитав "Кавказского пленника", я помешалась на посвящении к нему. Это опять было что-то, что имело отношение ко мне самой:

Когда я погибал, безвинный, безотрадный,

И шепот клеветы внимал со всех сторон,

что-то здесь действовало прямым путем на меня, несправедливо наказанную, и, стоя в углу и колупая обои, я твердила:

И бури надо мной свирепость утомили,

Я в мирной пристани богов благословил,

причем я понимала это так, что богов относилось к пристани и что я благословил вообще все на свете, очутившись в этой божественной пристани богов. Остальное же "любви холодный сон" и "кинжал измены хладной" действовало опять-таки совершенно заумно, просто звуками, напряжением и очарованием пауз.