Курсив мой

Другой человек, тоже унаследованный мною – только не от отца, а от матери, – была Лидия Осиповна Дан, урожденная Цедербаум, жена Ф. Дана, известного меньшевика, и сестра Юлия Мартова, теоретика и лидера русской социал-демократии. Она в течение многих лет сидела на одной парте в классе с моей матерью в Мариинской гимназии – в Чернышевом переулке в Петербурге. Моя мать девочкой бывала в доме Цедербаумов (это было в начале 1890-х годов). Разговоры с Л.О. Дан у меня были уже после смерти ее друга, Ек. Дм. Кусковой, в Нью-Йорке, где я встретилась с Л.О. Дан раза три, в 1958 году. Она относилась ко мне всегда тепло, в начале 1930-х годов, когда я с ней познакомилась (через Ларионова и Гончарову), и в конце 1950-х годов, незадолго до ее смерти. Несмотря на то что они вовсе не были похожи, она чем-то напоминала мне Наталию Ивановну Троцкую, которая тоже (по непонятным мне причинам) относилась ко мне с большим вниманием, а к моим писаниям даже с увлечением, – в свое время нас свел сын Виктора Сержа, художник. Л.О. Дан в одну из последних наших встреч сказала мне об архивах Кусковой и назвала человека, который “знает обо всем”, – как ни странно, это была Ек. Павл. Пешкова, первая жена Горького. Она умерла в 1965 году, в Москве. В годы до революции она, как я понимаю теперь, тоже состояла в масонской ложе (московской) вместе с Кусковой. Членом петербургской женской масонской ложи была, как известно, Ариадна Владимировна Тыркова.

Услышав от Л.О. Дан, что архивы Кусковой “заперты” до 1987 года, я поняла, что мне их никогда не увидать, и спросила, почему надо ждать так долго? Л.О. ответила, что Кускова считала, что необходимо дождаться, когда все, кто так или иначе действовал в 1917 году, умрут. “Есть тайны, которые надо открывать как можно позже”, – сказала Л.О. и добавила, что “там лежит ответ на вопрос, почему Временное правительство не заключило сепаратного мира с Германией”. Я поняла ее так, что “даже в сентябре еще было не поздно. Но они не пошли на это”. (Именно в сентябре 1917 года военный министр Верховский – позже написавший свои воспоминания – считал, что необходимо заключить мир, но не Керенский, не Терещенко и не Некрасов.)

Отношения мои с Н.В. Вольским, одно время очень дружеские (как и с его женой, Валентиной Николаевной), были разрушены недоразумением. После откровенных разговоров в конце 1940-х годов о настоящем и прошлом, переписки в 1950-х годах, когда я уже была в Нью-Йорке (у меня от него около 80 писем), он напечатал свои воспоминания о Блоке и Белом, полные желчи, обиды, злобы и искажений. Боясь, что я разорву с ним отношения, он прекратил мне писать.

Он, конечно, не будучи замешан в дела русских масонов и не связанный клятвой тайного общества, не стеснялся со мной. Для него не было сомнений, что масонская связь держала правительство Керенского летом и осенью 1917 года в параличе, что еще с 1915 года установилась особая тайная связь между 10 или 12 членами кадетской партии (правой и левой ее части), а также несколькими трудовиками, с одной стороны, и несколькими активно мыслящими генералами высшего командования – с другой; что приблизительно с этого времени был разработан некий политический план, в который были посвящены английские и французские члены дружественных лож, и что клятва была дана торжественная и нерасторжимая. Об этом-то Кускова, по словам Вольского, и оставила неопровержимые доказательства в своих бумагах.

И вот я однажды спросила Керенского об этом.

– Я считал Екатерину Дмитриевну своим другом, – ответил он, – а она…

– Но не в этом дело. Вы что-то должны объяснить, ответить.

Молчание.

– Может быть, все это ложь?

Молчание.

– Сколько вы еще хотите ждать? Сейчас уже никого не осталось в живых, недавно и Терещенко умер. Не пора ли ответить…

Он посмотрел куда-то в сторону и вдруг оглушительно громко запел марш из “Аиды”.

Я похолодела. Он громко пел, на всю квартиру. Он в эти минуты, видимо, хотел “извести” меня, как он “изводил” свою подругу ранних лет эмиграции, которая, кроме этого пения, не могла от него ничего добиться в течение многих дней. Когда А.Ф. допел свой марш, разговор наш был кончен. И он очень скоро ушел.

Были и другие “задушевные” разговоры, когда он объявлял, что ему больше деваться некуда, а я говорила, что пора подумать, как устроить свою жизнь, где жить, с кем и как. Я видела, как он стареет, как слепнет. Но он либо заявлял, что погибнет очень скоро в авиационной катастрофе, либо сердито говорил, что никогда не будет инвалидом, никогда не выживет из ума, “хотя вы, кажется, думаете, что я уже выжил!”. Иногда он оказывался в боевом настроении:

– Вы считаете меня дураком…

Или:

– Вы всегда думали, что я ничего не понимаю…

Однажды я полушутя сказала ему:

– У Сталина, оказывается, на ночном столике лежали сочинения Макиавелли. У Черчилля – тоже. У Рузвельта – тоже. У Наполеона – тоже. У Бисмарка, у Дизраэли – тоже. А у вас они не лежали.