Курсив мой

Немец допросил. Оказались все “белые”, то есть эмигранты, живущие по “нансеновским” паспортам. Немец удивился. Я начала объяснять, что значит “нансеновский” паспорт и что мы никому не нужны и весь их вызов ни к чему. Немец не понимал, как можно по документам советского отличить от несоветского. Я делала ошибки и очень спешила. Все хотелось сказать: посмотрите на этих совершенно вам не нужных людей, отпустите их, ведь они же двадцать лет…

…двадцать лет страдали, искали работы самой тяжелой, – говорила я ночью, во сне, этому самому немецкому офицеру, – отовсюду их гнали, не давали права работать… – Мы стояли с ним в солнечном луче у окна, в комнате комендатуры.

– Двадцать лет они жили в чужих людях, а ведь когда-то были такими же, как вы, – здоровыми, молодыми. Дети их тоже запуганные и тихие. Жены их замучены заботами и работой. О, какие они все смирные! Они платят налоги и ходят в церковь. Преступность среди них ничтожна. Паспорта у них “нансеновские”, а лица такие грустные… Пожалейте их! Это же русские эмигранты…

И я проснулась, плача.

АВГУСТ

Еще о “Войне и мире”.

Фамусовская Москва, с Ростовым-Фамусовым, и Тугоуховские, и Репетиловы – все налицо. Толстой как бы благословил то, что Грибоедов бичевал.

АВГУСТ

Перечитывая письма Достоевского: письма 1877 года и “Дневник писателя” – параллельные места. Я поняла как бы наново движение поколений, то, что верящие в прогресс люди считают прямой восходящей линией, а мне представляется более похожим на очень медленное и очень неровное (со вздрогами) качание маятника.

Письмо Ковнера Достоевскому и письмо Достоевского Ковнеру – это столкновение двух разных эпох. Достоевский внимательно слушает, что говорит ему этот новый человек, немножко циник, немножко атеист, немножко аферист, немножко интернационалист. Достоевский пожимает плечами, изумляется, прислушивается. Чувствуется, что Ковнер ему чужой. Затем – проходит мимо, забывает его. А между тем Ковнер – явление громадное. Это – новый человек, с новыми взглядами решительно на все: на бессмертие, на деньги, на любовь.

Ковнеры появились в последней четверти прошлого века, и мое поколение еще застало их. В них еще был остаток вульгарного идеализма. Но для Ковнеров были бы совершенно непонятны и чужды сегодняшние люди, пореволюционные, и все мышление нашего времени, где Ковнеры кажутся сентиментальными.

Пушкин сошел бы с ума, если бы знал нас. Нет, Пушкин сошел бы с ума, прочитав у Достоевского о ночном горшке (в “Вечном муже”); Достоевский сошел бы с ума от Чехова, а Чехов – от нас. Все вместе они зажали бы нос и закрыли бы глаза от нашего “безобразия”.

АВГУСТ

Двадцать лет со дня смерти Блока. Кто еще помнит этот день? Я думаю о нем каждый год в этот день, думаю о нем много. Хотелось бы написать о нем книгу.

СЕНТЯБРЬ

Как я и думала, ребенок Л.Д.Б., умерший в 1911 году и которого и сама Л.Д.Б., и Блок так оплакивали, был не от Блока. Вера Зайцева передала мне свой разговор с Блоком в Москве, уже после революции. Они шли по улице, у Веры только что расстреляли сына. Она говорила с Блоком о нем.

– А у вас, А.А., никогда не было детей?

– Никогда, – ответил Блок.

СЕНТЯБРЬ

Взят Шлиссельбург. 20-го взят Киев.

ОКТЯБРЬ

Взят Киев. Взята Одесса. Взяты Тверь и Калуга. Таганрог. (А я читаю “Нашествие Наполеона на Россию” Тарле.)

НОЯБРЬ

В эту жизнь, трудную, безуханную, тоскливую, голодную, вдруг ворвался какой-то странный, необъяснимый луч и все преобразил: испанская девочка (8 лет), нищая, которой я дала ленту, дочь дровосека, по имени Рамона. Поговорить с ней не могла, говорит только по-испански. Но как она взглянула на меня, как улыбнулась мне! Это был толчок мне в душу – детское лицо, грустное и прекрасное. И все во мне засверкало и заискрилось. Среди нашей смерти – вдруг красота.

Отец ее, видимо, “красный испанец”, интернирован во Франции. Теперь рубит дрова в лесу, рядом с нами. У него больная жена и пять детей. Старший сын пропал год назад без вести. Живут всей семьей в шалаше.

НОЯБРЬ

13-го были в одно и то же время зажжены со всех концов и обстреляны Кронштадт и Севастополь.

Миллион немцев прошелся по России – до Тихвина, Малоярославца, Тулы, Керчи.

НОЯБРЬ

Знаменитый путешественник Свен Гедин написал статью против России и Сталина. Сообщает, что настоящая фамилия Сталина Иван Иванович Виссарионович.

ДЕКАБРЬ

Война США с Японией. Перл-Харбор и потопление судов. Очень странно, но я чувствую иногда как бы запах крови в воздухе. От этого запаха мне делается нехорошо. И кажется, что кругом ужасное количество мертвых тел. Некоторых почти уже закрыла земля, других заметает снег, третьих – песок пустыни, за четвертыми в глубине морской гоняются рыбы.

ДЕКАБРЬ

Японцами взят Гонконг.

ДЕКАБРЬ

7 декабря в 9 часов утра умер Мережковский. В последнее время он был очень худ, очень стар. Он бегал маленькими шажками по улице Пасси под руку с З.Н.Г. Когда я пришла к ним три недели тому назад, он был безразличен ко всему (и ко мне). Злобин кутал ему ноги в плед. Ему все было холодно.