Курсив мой

Прошло десять лет со времени первого русского издания моей автобиографии “Курсив мой”. За это время мною было получено около двадцати писем от читателей из Советского Союза. Большинство прочитало ее в Москве и Ленинграде. Один человек прочитал ее в Нью-Йорке и один – в Париже. Один известный писатель, возвращаясь из Парижа в Москву, задержался в Варшаве, чтобы прочесть (или, вернее, – дочитать) книгу. Я получила из Москвы подарки.

Возраст писавших мне людей был от 34 до 82 лет. Это были литературоведы, поэты, прозаики, театральный режиссер, профессор иностранной литературы МГУ, член коллегии крупного (непериодического) журнала, подруга давно умершего крупного советского поэта… Кроме двух, которых я знала лично когда-то, все остальные, писавшие мне, были мне незнакомы или знакомы только по имени. Я ответила всем. С некоторыми у меня завязалась переписка.

Я помещаю здесь отрывки из двенадцати полученных, драгоценных для меня писем. Я делаю это не для того, чтобы позабавить читателя курьезом, и не для того, чтобы потешить собственное самолюбие. Случившееся со мною мне кажется не просто читательским откликом на книгу их современника-писателя, но историко-литературным фактом. Этот факт имел место между СССР и США, между 1973 и 1982 годами, когда, как мне написал автор письма № 9, соединился культурный опыт двух Россий.

Н.Б.

(1) До того, как мне довелось прочесть “Курсив мой”, книгу урывками, по ночам, ночуя для этого у знакомых, читала моя мама. (Тогда на всю Москву был один экземпляр.) Она прибегала по утрам возбужденная, восхищенная, пыталась пересказывать, и я никак не могла понять, что ее так задело. Вообще, прежде чем мы смогли прочесть книгу, мы знали ее в пересказах, и каждый читавший выхватывал что-то свое, особенно нужное ему: кто-то говорил, что наконец стала понятна судьба русской эмиграции среди интеллигенции Запада, восхищенной русским экспериментом; кому-то необыкновенно интересной показалась Ваша попытка объяснить слабость (и особенность!) русской интеллигенции расколом на две части, каждая из которых по-своему и прогрессивна, и реакционна. (Если б Вы знали, как грубо ощущаем мы результаты этого раскола сегодня, когда уровень культуры к тому же упал катастрофически.) И всех Ваша книга тронула душевным благородством, тактом, который проявлялся в том, что Вы писали о людях, и в том, о чем умалчивали. А до чего неожиданными и живыми пришли к нам Бунин, Гумилев, Зинаида Гиппиус, Зайцевы! Наконец, Ваша книга оказалась необходимой тем, кто уезжал или собирался уезжать из России, она предостерегала от провинциальной русской привычки жить чужесторонней горсткой посреди иной культуры. Ваша книга ответила на множество вопросов. А может быть, пробудила в нас эти вопросы, и нам показалось, что мы давно бьемся над ними. Но мама восхищалась чем-то иным, что не укладывалось в слова. И только когда я смогла прочесть “Курсив мой”, я поняла, чем так привлекла ее книга: из каждой строчки рвется личность, для которой потребность быть свободной выше всего, потребность прочитать себя до донышка, вырваться из всяких пут, шор, привычек, смелость быть собой. Мама из той же душевной породы. Ваша книга принесла нам радость живой человеческой встречи.

(2) Мы – моя жена, большинство друзей (уже прочитавших) и я – принадлежим к числу тех, кто очень полюбил Вашу книгу.

Ваши слова “человек дороже убеждений” стали для нас жизненно важной максимой. Вы – казалось бы, такая далекая, во всем иная – иной судьбы, иной школы – оказались близкой и нужной нам – русским литераторам, воспитанным в советских школах, бывшим (побывавшим) и ленинцами, и сталинцами, изведавшим не только тяжкие беды, но и радости в те десятилетия, когда казалось, что два потока русской культуры – зарубежной и отечественной – растеклись навсегда врозь, в противоположные направления.

Но, оказывается, все не так, слава Богу, совсем не так. За последние два десятилетия “вернулись” Бунин, Цветаева, возвращаются – пока еще полулегально, через “тамиздат” и “самиздат” – Бердяев, Булгаков, Набоков (прекрасно у Вас о нем: “оправдание эмиграции”. Правда это хотя и не вся правда, он, пожалуй, шире). Возвращается уже и Ходасевич. Недавно Александр Межиров, один из наиболее значительных наших поэтов “военного поколения”, говорил – в который уже раз, – что Ходасевич для него стал “первым поэтом столетия… оттесняет Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Пастернака, даже Блока…” Книгу о Ходасевиче сейчас пишет молодая женщина – очень талантливая беллетристка и критик и чудесный, благородный человек; она пишет без чьего-либо “заказа”, не рассчитывая на издание, не думая ни о внешней, ни о внутренней цензуре; пишет ради того, чтобы узнать, постичь великого поэта, чтобы познакомить с ним друзей.