Курский перевал

— Как с медикаментами?

— Пока есть, — ответила Ирина, — но мало. Разрешите к начсандиву поехать. Медикаменты привезу и о фельдшерах, санинструкторах поговорю. Понимаете, — торопливо продолжала она, — все обещает, обещает, а прислал двоих, и больше нет. Может, вы генералу скажете?

— Да, да. Обязательно, — проговорил Поветкин и опять помимо воли своей взглянул на лицо Ирины. Свежее, притененное легким загаром, оно, казалось, излучало нежную теплоту.

«Что я? Что за глупости?» — вновь осудил он себя, стараясь не смотреть на Ирину, но глаза сами по себе замечали то мочку маленького розового уха, то округлый подбородок, то два рядка ровных белых зубов за нежными припухлыми губами.

Он сидел, горбясь и опустив руки. Солнечный свет падал на его подернутую сединой голову и худое лицо. Пожилым, безмерно усталым человеком казался он в этом ярком освещении.

«А ему же меньше тридцати», — подумала Ирина и вспомнила недавний разговор двух лежавших в санчасти больных солдат. Известный всему полку старенький почтальон с отеческой тревогой говорил о Поветкине:

«Как почту нести ему — душа перевертывается. Посмотрит он на меня, а в глазах, браток, такая надежда… А я что? Суну ему газеты и бежать скорее. Вот уж полгода, как он приехал, а ни одного письмишка не получил. Видать, один-разъединственный на всем белом свете. Вот только раненый комбат Лужко три письма прислал, да и тот уже больше месяца не пишет».

«Один-разъединственный, — про себя повторила солдатские слова Ирина. — А я не разъединственная?» — вспыхнула вдруг неожиданная мысль. Острая боль на мгновение ошеломила Ирину. Как далекое, навсегда потерянное прошлое промелькнул в ее сознании Андрей Бочаров.

«Кто же виноват? Кто? — с отчаянием подумала она. — Я сама, только сама, и никто более».

— Хорошо, Ирина Петровна, — не заметив ее состояния, сказал Поветкин, — к вам подойдет машина, и поезжайте в дивизию.

Он пожал ее руку, и Ирина почувствовала тепло его ладони. Подняв голову, она встретилась с его взглядом и с радостным удивлением подумала: «Какие глубокие у него глаза!»

II

Шла третья неделя, как разжалованный Чернояров командовал пулеметной ротой. С виду казалось, ничто не изменилось в нем. Высокий, могучий, с грубым волевым лицом и резкими движениями сильных рук, он все так же твердой поступью ходил по земле и говорил все тем же раскатистым басом. Но так было только внешне. Самолюбивый и властный, Чернояров мучительно переживал свое падение. Целыми днями сидел он в землянке, стараясь ни с кем не встречаться. И только ночью ходил по окопам и траншеям, разговаривал с пулеметчиками. А на рассвете опять скрывался в своей норе. Особенно избегал он встреч с Поветкиным и Лесовых. Поэтому он, сам того не ожидая, торопливо вскочил, когда ранним утром в землянку зашел Лесовых.

— Да что вы, Михаил Михайлович, — здороваясь, сказал Лесовых. — Весна кругом, а вы в конуре этой, в духотище!

— Некогда, — невнятно пробормотал Чернояров и, ожесточаясь на самого себя за растерянность, сурово добавил: — Нужно дела в порядок привести. Целый месяц в роте ни одного офицера.

— Да, положение трудное, и не только в роте, — присаживаясь на топчан, сказал Лесовых. — Людей и техники потеряно много, а пополнения все нет и нет.

— Видимо, скоро получим, — проговорил Чернояров, с тревогой ожидая, что же будет дальше и как поведет себя новый замполит.

«Поветкин — тот проще, — думал он, — тот командир, и если рубанет, то напрямую. А этот с подходцем, вежливо, воспитательно».

— Как люди, Михаил Михайлович? — спросил Лесовых.

— Что ж люди… — со вздохом ответил Чернояров. — Их и осталось-то на всю роту неполных два расчета.

— Конечно, не то, что под Воронежем.

Эти слова, произнесенные Лесовых совсем спокойно и без всякого умысла, взорвали Черноярова.

— Что под Воронежем?! — с яростью воскликнул он. — Под Воронежем, дескать, полк был как полк? А теперь чуть побольше батальона, и повинен в этом Чернояров, так, что ли?

— К чему горячность, Михаил Михайлович? — глядя в озлобленное лицо Черноярова, неторопливо сказал Лесовых. — Я и не думал этого.

— Неправда! — с шумом выдохнул Чернояров. — Думали и сейчас думаете.