Куртизанка

— Симпатичное у тебя пальто. И бабочка шикарная. — Она потрогала медали на лацкане его пиджака. — В каком ты звании? Вступил в армию, дедуля?

— А! Дорогая моя, милая девочка, твой старый дед все еще держит несколько козырных тузов в рукаве. И разве не поэтому ты с такой помпой обратилась ко мне? Красные чернила, а затем еще и Альфонс пожаловал собственной персоной, чтобы привезти меня. Должно быть, у тебя есть на то важные причины. Давай выйдем — посидим на солнышке.

Симона оперлась на его руку, но потянула его вверх по ступеням. Она не осмелилась бы пригласить его в парк, где наяды испускали струи воды из своих промежностей, или на поросший клевером холм с его галереями чувственных перчаток и непристойных портретов, в которых мадам Габриэль выставляла напоказ ужасно интимные вещи. Но не успели они подняться на площадку второго этажа, как ее пронзила ужасная мысль: а что, если он сочтет ее решение оставить родительский кров ради перса таким же неприемлемым, как некогда и подобный поступок его собственной дочери? Он никогда не скрывал своего неприязненного отношения к Альфонсу и его родной стране.

— Хорошо, дедуля, — заявила она, развернулась и повлекла его вниз по ступенькам. — Пойдем на воздух, если тебе хочется.

Они миновали озеро, в котором она с Киром плескалась всего несколько дней назад. Чувствуя себя восхитительно испорченной и безнравственной, она потянула деда к поросшему клевером холму.

Он принялся карабкаться вслед за ней. Подъем давался ему с трудом, но он не намеревался расставаться с личиной моложавого человека, которую он выбрал для себя в этот день.

— Пошел! — шикнул он на павлина, вздумавшего клюнуть его в накидку, подобрал подол и продолжил подъем.

— Куда мы идем, та chere? Уж не в печально известные галереи твоей бабушки?

Она приостановилась, поджидая, пока он поравняется с ней.

— Да, дедуля, именно туда. Знаю, ты их еще не видел. Я понимаю, что это не вполне пристойное зрелище, и приношу свои извинения за то, что привела тебя сюда. — В голове у нее крутились возможные аргументы, она старалась справиться с чувством вины и предугадать, какой будет реакция любимого деда на жизнь дочери, выставленную нагишом и напоказ.

На вершине холма он остановился, чтобы отдышаться, пораженный красотой утопающих в цветах галерей, оформленных в декадентском стиле.

— Нет, Симона, я отказываюсь входить туда.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — всего один только разик, ради меня.

— Это немыслимо.

— Да, и жестоко с моей стороны, но у меня нет другого выхода. Пожалуйста, дедуля, на карту поставлено мое будущее. И ты не поймешь, о чем идет речь, пока не увидишь галереи собственными глазами.

Он тяжело вздохнул. Эстер по-прежнему была способна преподнести ему неприятный сюрприз, но, быть может, его любимая внучка окажется не такой. Он позволил увлечь себя в галерею, которую Симона считала наименее оскорбительной из трех: галерею кумкваты[33].

Повсюду были выставлены на обозрение накидки, фуляры и веера. Бирюзовый бархат, вязаные корсеты, шкуры леопарда и накидки из газа, украшенные перьями и вышивкой, выкрашенные в тон. Веера из лебединых, страусиных перьев и даже перьев скопы, поверх которых глаза мадам Габриэль сверкали подобно драгоценным камням. Шали из золотистой ткани, напоминающие жидкое золото, с прозрачными фулярами в тон, воздушные и невесомые, как снежинки, свисали с ветвей.

Раввин ошеломленно огляделся, потрогал веер и испуганно одернул руку, как будто его ударило током. Наклонившись и вытянув шею, он попытался заглянуть с обратной стороны веера, не прикасаясь к нему, чтобы понять, из чего он сделан. Обнаружив, что это перья, он удивленно вскрикнул:

— Какую же бедную птицу ощипали ради такого?

— Ни за то не угадаешь, — в затруднении пробормотала Симона. — Для того чтобы сделать один-единственный веер, приходится принести в жертву очень много лебедей, павлинов или других прекрасных птиц, а некоторых ощипывают еще живыми, чтобы перья смотрелись лучше. — Она взяла веер в руки и окончательно сразила раввина, принявшись обмахиваться им. — Потрогай, на ощупь он похож на человеческие волосы. Grand-mere строит глазки, глядя через вот эти две щелки.

Раввин принял веер у Симоны, но на ощупь перья показались ему чересчур странными, и он выронил его, словно обжегшись.

Симона подняла веер, сдула с него пылинки, положила на место и отошла в сторону, чтобы взглянуть, все ли так, как было раньше.

Раввин, загипнотизированный столь экзотическими перьями и цветами, ощутил неловкость оттого, что перед ним открылась такая интимная сторона жизни его дочери. Он развернулся на каблуках и вышел вон.

— Умоляю тебя, побудь со мной еще немножко, — вырвалось у Симоны. Казалось, она взывала не столько к нему, сколько обращалась к себе самой.