Курзал

…Потом она опять объясняла и объясняла. Максим соглашался — конечно, унизительно, когда тебе не доверяют, грозят, вмешиваются, конечно, хоть кому осточертело бы изо дня в день — и дома! — слушать демагогическую трепотню. Вера благодарно обнимала его и все повторяла:

— Ты хороший, ты добрый, Господи, какой же ты хороший!

…На работу в тот день Максим не пошел…

А назавтра, тихим и скромным утром, он приближался к институту и думал — надо бы поговорить с Кашубой с глазу на глаз, начистоту. Что, в самом деле, за пироги: доводить человека до такого? Тут ведь и до дурдома недалеко. Женщина — на грани, а он «нашатырный спирт»! Скотина.

Максим даже придумал предлог, по которому ему надо обратиться к Кашубе, но не получилось никакого «мужского» разговора — тот выглядел таким пришибленным, старым и больным, что не повернулся язык. Да и вообще, честно говоря, как-то вдруг неловко стало вторгаться в чужие дела, — он Кашубе не сват и не брат. И не зять. Пока еще. А профессор… что с него возьмешь? Максим вспомнил вчерашние Верины рассказы. Всю жизнь только тем и занят, что ориентируется, и только, бедняга, пристроится в хвост очередному почину, только развернется, — а тут р-раз! и на тебе — повело в другую сторону…

Кое-как обсудив ничтожный «деловой» вопрос, с которым явился, Максим вышел из кабинета.

Вечером, открывая дверь в квартиру (на этот раз ключом, Вере он оставил другой, она хотела днем прогуляться: «Надо прийти в себя, а уж завтра — домой»), Максим услышал незнакомые, очень оживленные голоса и громкий смех. Войдя, он застал такую картину:

За столом, уставленным пивными бутылками и «бомбами» с «бормотухой», или, как их еще называют, «фаустпатронами», сидели Вера в парижском платье и три мужика. Трое из тех, кого можно встретить без пяти одиннадцать под дверью винного магазина. Одного из них Максим как будто знал в лицо, но где встречал, вспомнить не смог.

Когда Максим появился на пороге, Вера встала, держа в руке полный бокал:

— Присоединяйся, — пригласила она. — А сперва разреши представить: мои друзья. Вот это — Николай, а это… как тебя?

— Михаил, — с достоинством кивнул второй мужик, не вставая. И добавил: — Садись, гостем будешь.

Третий, со знакомым лицом, вскочил из-за стола, засуетился, стал собирать бутылки.

— Пошли, ребята, — заботливо приговаривал он, — пошли, хозяин — со смены, пускай отдыхает.

— Эт-то еще что?! — гневно осадила его Вера. — Не трогай бутылки! Я тебе дам — «пускай отдыхает». А ты чего стоишь? — накинулась она на Максима. — Встал как пень. Садись! — лицо ее побагровело, глаза сузились.

— Ох, она ему сейчас и зафуярит! — с восторгом взвизгнул Николай.

Максим вдруг почувствовал жуткую злость.

— Что это значит, Вера? — спросил он тихо. — Что за бардак?

— Барда-ак?! Ах ты, сопля! Гад ментовский! Не желаешь с моими друзьями за стол сесть? А чем они хуже тебя… Вонючка!

Максим вздрогнул и, плохо соображая, что сейчас произойдет, шагнул к Вере. Она завизжала и отпрянула, и тут же: «А-а, падла!»— схватив бутылку и оскалившись, вскочил Николай.

— Две собаки дерутся, третья не приставай, — Михаил взял дружка за руки, — две собаки…

— Пошли, ребята, — внушительно вмешался третий и, повернувшись к Максиму, вдруг подмигнул: — Не признали? Я же вам стенной шкап делал. Запрошлый год еще.

— Если друзья, тогда — другое дело, — сразу смилостивился Николай. — Тогда ладно, хрен с ним, пошли. Мишка, идем! А ты гляди, бабу не трожь, понял? Проверю, понял — нет?

— Две собаки дерутся, третий не приставай, — рассудительно напомнил Михаил уже в дверях. Бутылок они не взяли.

После их ухода Вера учинила скандал:

— Ты так, да? Ты так? Выгнал на улицу моих лучших — луч-ших! — друзей! Да ты-то сам кто такой? Подумаешь, дерьма-пирога, кандидат наук, цаца! Видали мы таких, навидались! Да такие мужики, как Мишка с Колькой, если хочешь знать, в тысячу раз лучше, потому что честнее, не болтают и ничего из себя на строят, что думают, то и говорят. А вы?! Да они, если хочешь знать, с тобой на одном поле и с…ь не сядут! Что рот разинул? Не слыхал таких слов? Небось, не такое слыхал, все вы из кожи вон лезете, чтобы выглядеть интеллигентами. Не выйдет, зря стараешься, из хама не сделаешь пана, а из дерьма — профессора! Детдомовская шпана ты, вот ты кто! Ублюдок! Тебя родина воспитала, понял? И ты теперь в неоплатном долгу! — Она захохотала, схватила со стола тарелку и кинула в стену, плюнула на пол, хотела плюнуть Максиму в лицо, но он сжал ее запястья и заломил ей руки за спину. Громко вскрикнув от боли, она попыталась его укусить, принялась рыдать, материться, потом стала тихо стонать. — Пусти, мне больно. Пусти! Сломаешь руку!

А затем у нее вдруг начался сердечный приступ, и, похоже, серьезный: пальцы похолодели, глаза закатились, пульс еле прощупывался. Что было делать? И Максим, еще минуту назад твердо решивший выкинуть мерзкую бабу на улицу к «лучшим друзьям», побежал вызывать «неотложку».

Через сорок минут приехала докторша. Осмотрев Веру, которая лежала как мертвая, сделала ей два каких-то укола, потом уселась за стол и принялась писать.