Кусочек жизни. Рассказы, мемуары

Связанные звеном ненависти, они не то что полюбили друг друга, а простили друг другу недостатки, оправдали их, чтобы не являлись они чем-то разъединяющим.

— Она, конечно, несколько вульгарна, — думала Креттер про Тушкову. — Но разве это имеет такое большое значение? Она хороший, прямой человек. Это главное.

— Она кислая и унылая, — думала Тушкова про Креттер, — и, пожалуй, много у нее фанаберии. Да ведь нужно тоже иметь в виду, что здоровье у нее слабое, жизнь тяжелая. Но человек она преинтересный.

Они расстались с большим сожалением и надеялись встречаться в Париже.

Но в Париже, не скованные звеном ненависти, они не искали встречи и потеряли друг друга.

А если бы и встретились случайно, то, пожалуй, прошли бы мимо. Потому, что Креттер стала снова нудной, а Тушкова стала снова вульгарной, и кроме этого ничего уже в них не было.

Благородный жест

Разбирая бумаги в письменном столе, Керзель нашел пачку старых писем, когда-то старательно им сложенных. Это все были письма от милого старого друга, два года тому назад умершего на юге Франции, от Сережи Тавурова.

Дружбу их, действительно, можно было назвать старой.

Началась она лет тридцать пять тому назад, еще на школьной скамье, и так и не прекращалась, несмотря на то, что друзья расставались иногда на долгие годы.

Так, в отсутствие Керзеля Тавуров женился на какой-то помещичьей дочке, которую Керзель потом видел всего раза два, мельком. Запомнил только, что зовут ее Нина Ивановна и что девичья фамилия ее — довольно удивительная — была Самопей. Фамилию эту он запомнил еще и потому, что она как-то очень шла к ее носительнице. Рожденная Самопей была маленькая, пухленькая, с обиженными губками, со вздернутым, однако остреньким носиком, чуть-чуть свернутым набок. Вот к этому носику особенно как-то шло, что он Самопей. Волосы Нина Ивановна взбивала надо лбом мелкими кудряшками и шла на человека бюстом вперед.

После революции Тавуровы переехали на юг Франции, где жили по-деревенски. Керзель к ним не ездил, но вызывал Сережу на свидание или в Ниццу, или в Монте-Карло, и тот всегда с радостью приезжал.

От него Керзель узнал, что делишки их плохи и что у них взрослая дочка, которая, к счастью, успела быстро выйти замуж и уехала с мужем в Калифорнию.

Но житейских дел, как в разговорах, так и в письмах, друзья касались редко и как-то вскользь. Зато горячо говорили о прочитанных книгах, о литературе, философии и, главное, об искусстве, которым оба интересовались.

Керзель чувствовал, что своей семейной жизнью друг его, по-видимому, удовлетворен, и ни о чем его не расспрашивал, отчасти потому, что его абсолютно не интересовала фигура рожденной Самопей, отчасти же потому, что не хотелось вызывать друга на такой же интерес к его собственной интимной жизни, о которой он, как человек холостой, но никогда не одинокий, распространяться не любил.

Известие о смерти Тавурова застало Керзеля в далеких краях, в Южной Америке, куда его вызвали по делу.

Он очень опечалился, послал вдове теплое письмо, на которое получил длинный, очень его растрогавший ответ. На расстоянии рожденная Самопей, может быть, именно потому, что он ее не видел, показалась ему вполне приемлемой особой.

Вернувшись в Париж, он узнал, что вдова Сережи Тавурова тоже сейчас живет в Париже, очень нуждается, что-то вяжет на продажу и живет только подачками замужней своей дочери.

Ему стало жаль ее.

— Все-таки Сережа был с нею счастлив. Может быть, я что-нибудь проглядел. Я слишком склонен к насмешливости. Это мелко. Помнится, Сережа говорил о ее золотом сердце и чуткой женской душе. Да, очевидно, я проглядел.

И долго думал о «масках души». Как ужасно, что судьба сама распоряжается выбором сосуда, в который наливает вино жизни — душу.

— Я прогнал бы метрдотеля, который сервировал бы мне мой любимый шамбертен в старой вагонной пепельнице. Я бы его не мог пить из старой вагонной пепельницы. Я бы даже не поверил, что в нее налит шамбертен. Как же я могу верить в чуткость и нежность души, когда ее засунули в тело этой Самопей.

Когда же он нашел в столе старые Сережины письма и в одном из них прочел: «Ниночка тебе кланяется. Она любит тебя вместе со мной и письма твои уносит читать в сад, чтобы никто не мешал ей как следует вникнуть», — он растрогался от этой фразы и решил непременно повидать Сережину вдову.

А тут как раз подвернулся общий знакомый, который встречался с Ниной Ивановной и даже знал ее адрес.

— Она связала жене какую-то кофту и, кажется, прескверно, — сказал этот общий знакомый. — В сущности, она милая женщина, немножко провинциальна, но это ведь не так важно. И, главное, очень нуждается.

Керзель записал адрес Тавуровой и решил непременно к ней пойти. Кстати расспросить о последних минутах Сережи.