В восемь часов утра пришла массажистка. Ждала до десяти. В девять пришли из института красоты. Ждали до одиннадцати. В половине двенадцатого пришел доктор. Ждал до часу. Все нервничали, все говорили, что время было им назначено, все бегали к телефону, объясняли, умоляли кого-то подождать. В общем, каждый прождал больше двух часов. Перед приемом доктора на кровать постелили бледно-розовое атласное белье.
— Это всегда так, — объяснила Марджори Лизе. — Для докторов — все розовое атласное. Для дневного отдыха — все из красного крепдешина. Для профессора — голубой атлас. На ночь — белый батист. Меняем все три раза в день.
В это утро доктору не повезло.
Американка его выгнала.
— Прочь! Прочь! Уходите прочь!
Доктор вышел, пожимая плечами. Видя новую сиделку, чтобы спасти положение, озабоченно нахмурился и сказал:
— Она сегодня очень нервна. Я завтра привезу вам новое лекарство.
— Джонни Дэф! — крикнула из спальни американка. — Бегите вслед за доктором и скажите, чтобы он больше не смел сюда приходить! Прочь! Прочь!
В четыре часа пришли три примеряльщицы от модистки, принесли шляпы. Американка очень себе в этих шляпах понравилась, дала каждой девице по 100 франков на чай и велела поскорее закончить.
Через час после их ухода она вдруг подбежала к телефону, вызвала хозяйку шляпной мастерской и стала кричать, что шляпы отвратительные, что она от них отказывается, что мастерицы дерзкие и наглые и что она просит немедленно их прогнать, иначе она не закажет ни одной шляпки.
За завтраком, изысканным и великолепным, хозяйка ела с аппетитом, но за последним блюдом неожиданно решила, что все было дрянь, и велела сейчас же прогнать повара.
Пока американка отдыхала в красных простынях, Лиза бродила по дому. Настроение было истерическое. Казалось, еще минутка, и закричит, заплачет, затопает ногами. Хотелось отвлечься, почитать что-нибудь. Но во всем доме не нашлось ни одной книги, ни одной газеты.
После завтрака поехали в банк. Американка из автомобиля не вышла, послала шофера к директору. Тот выбежал без шляпы.
Лиза слышала, как он вполголоса спросил у шофера: «Она сегодня в хорошем настроении?» — и сел к ним в автомобиль. Американка долго говорила с ним о каких-то бумагах и, по-видимому, отлично во всем разбиралась.
Потом поехали выбирать платья в один из лучших домов Парижа. Американка капризничала, издевалась над манекеншами, бранила фасоны неприличными словами, коротко, словно лаяла. Все отвечали ей чарующими улыбками.
Вечером прибежал прогнанный доктор. Американка сказала ему: «Вы ничего в медицине не понимаете». Подарила ему 1000 франков. Проходя мимо Лизы, он смущенно пробормотал: «Большая оригиналка!»
Ночью пошли те же истории. На следующий день выгнала шофера, отказалась от всех заказанных вчера платьев. Лиза вертелась как на пружинах, откликалась на имена всех кошек, собак, лошадей и мужей своей хозяйки и урывала минутки, когда можно было сбегать к себе в комнату повалиться на постель и поплакать.
— Я не могу уйти. Мне есть нечего. И нечего послать матери в Москву. У меня мать умирает. Я не могу уйти.
В четвертую ночь, под утро, когда ее разбудили в пятый раз, только для того, чтобы спросить, отослать ли зеленую шляпу или оставить, она вдруг села на кресло у кровати и, спокойно глядя прямо в лицо американке, сказала:
— Я сегодня уйду от вас. Я больше не могу.
Та молча, с большим удивлением, смотрела.
— Я не могу. У меня нет морального удовлетворения.
— Чего нет? — с любопытством переспросила та и потом повторила, удивляясь и словно радуясь новинке: — Мо-раль-ного удо-вле-творения.
— Я сиделка, мое дело ухаживать за больными, облегчать страдания, — медленно и толково объясняла Лиза. — А у вас я совсем замоталась, и все по пустякам. Я готова в десять раз больше работать, но настоящую работу. А ведь вы измываетесь над людьми за свои деньги. Я этого не могу. Душа болит.
— Душа? — радостно удивилась американка. — Значит, это вам мешает?
— Н-не мо-гу! — прошептала Лиза и всхлипнула.
— Ну, ну, идите, идите, — все так же удивленно проговорила американка и тихонько дотронулась до ее плеча.
Лиза не могла уснуть. Ей все виделось удивленное лицо американки.
— Нет, она все-таки что-то почувствовала. Что-то до нее дошло. Она человек, человек, испорченный богатством и раболепством, но душа у нее есть.
И ей представлялось, как она пробудит эту душу, направит нежно и ласково на доброе и светлое.
— Люди или бедны, или жадны. Вы только это в них и видели, только тем и занимались, что мучили их вашими деньгами. И вот смотрите, я, нищая, отвергла их и ухожу.
И ей снились приюты, богадельни, больницы, созданные преображенной американской душой.
Она плакала от счастья.
— И все это, в сущности, сделала я.
Под утро она заснула, заспалась, вскочила, испуганная, но, вспомнив о «перевороте», радостно побежала к своей хозяйке. Но у дверей ее спальни остановилась. Остановил ее голос американки, громко и отчетливо говорившей: