Кутгар

Я закрыл за собой дверь и для чего-то навалился на нее телом, словно надеялся таким образом помешать артефакту проникнуть в рубку. Артефакт не стал затруднять себя выламыванием двери, а просочился сквозь стену. Сначала появилась рука, затем ноги, часть туловища, голова, и наконец артефакт предстал перед изумленными взорами дежурной смены целиком. Меж астронавтов началась легкая паника. Кое-кто схватились за излучатели, но стрелять не спешили, то ли ожидая моего приказа, то ли сомневаясь в том, что смогут поразить чудовище. Другие прилагали усилия, чтоб оказаться подальше от невиданного существа. Я продолжал отступать, помахивая кауром. Я был готов пустить в ход свое смертоносное оружие, но что-то удерживало меня от этого шага. Какое-то подспудное чувство подсказывало, что следует выждать еще немного. Я пятился до тех пор, пока не ткнулся спиной в приборную панель.

— Я люблю тебя! — в очередной раз сообщил артефакт Ариадны и протянул руки, намереваясь заключить меня в объятия.

И в этот миг произошло то, что я, возможно, ожидал. Воздух пронизали три раскаленные невидимые полосы. Они вонзились в артефакта, и тот начал таять. Осев подобно рыхлой снежной бабе, он растекся в лужу жидкости, от которой через мгновение не осталось и следа.

Это был финал.

— Спасибо, Ттерр, — шепнул я.

— Мой долг помогать Большому Капитану.

Тумаиты зашевелились, вылезая из своих укрытий. Уперев кулаки в бока, я бодро провозгласил:

— Вы все были свидетелями того, как ваш капитан уничтожил литиня! Слава капитану!

Одни отреагировали сразу, другие немного замешкались. В результате мне ответил нестройный хор голосов.

— Слава!

Мне оставалось лишь растянуть бескровные губы в улыбке триумфатора…

По-видимому, это был день смерти артефактов. Сначала она пришла к Ариадне, а потом настигла и Гумия. Он ощутил ее приближение и пытался бежать. Он искал спасения в моих покоях, как будто они даровали право Эдема. Ничто не обладает правом вечной жизни. Лишь сама Вечность. И потому ей так больно, как больно нам в мгновение смерти. Сладкая боль, но от этого не перестающая быть болью. Вечность испытывает эту боль перманентно. В своем постоянстве она достойна пера Мазоха, облекшего аморальное в красный плащ естественности.

Гумий не хотел умирать, несмотря на то, что был лишь артефактом. Оставив рубку, он бежал в мои покои и спрятался там, укрывшись за портьерой. Смешно, он рассчитывал обмануть смерть, отделившись от нее расшитой тряпкой; ее, которую не могла остановить даже золотая броня саркофагов.

Когда я вернулся, смерть уже пришла. Она была где-то рядом, я ощущал ее незримое присутствие, выдаваемое тяжелым горячим дыханием, от которого исходил запах жаркой крови. Гумий чувствовал его тоже. Выбравшись из своего укрытия, он улыбнулся жалкой гримасой протрезвевшего сатира. Я видел, как на его глаза навертывается поволока слез. Он не хотел умирать, он испытывал ужас от осознания смерти. Это был самый серьезный его недостаток, о котором я знал. Однажды на Земле он признался:

— Я дрожу от одной мысли, что когда-нибудь мне придется умереть.

Помню, я был слегка удивлен подобным признанием. Смерть, сама по себе, никогда не страшила меня. Я мог бояться боли, предшествующей ей, позора проигравшего, торжества недруга, ставящего на грудь ногу победителя, абсолютного чувства утраты — мир без меня и я без мира. Но бояться смерти как таковой? Старушки с тифозным выражением лица? Дюреровского старика с косой? Все это представляется мне глупым, более того — пошлым. Неприлично бояться того, что неотвратимо. Да и что есть смерть? Переход из одного бытия в другое. Пусть даже это другое — небытие. Из дерьма в дерьмо — как выразился б философствующий могильный червь, питающийся дерьмом. Нет более здравого цинизма, чем этот. Как приятно, должно быть, размышлять о жизни, выглядывая из пустой глазницы обглоданного черепа. Мой дорогой, я вижу мир твоими глазами, pardon, глазом. Жизнь потому и не очень скучна, поскольку за ней есть смерть. Жизнь лишь потому чего-то стоит. Убери смерть — и что останется от жизни? Ровным счетом — ничто. Райские кущи, полные пресыщающих плодов, облезло-ласковых кошек и пресных женщин. Стоило откусить от яблока, чтобы понять — что есть вкус. Стоило вкусить смерти, чтобы понять — что есть жизнь. Увы, порой понимание этого приходит слишком поздно.

Мне просто рассуждать об этом. Ведь я даже не уверен, что смогу умереть. Умрет одна суть, две, три, все пять. Но что-то останется, непременно останется. Когда я размышляю над этим, мне становится скучно, я с тоской ощущаю на плечах плащ Иеговы. Право, в такие мгновения мне хочется променять его на пурпурную тогу Цезаря. Или Цезарь, или ничто. Мне не хотелось, да и не хочется быть ничем. Nihil — пустота из пяти букв. Почему-то их всегда ровно пять. Пять — знак пустоты, шесть — знак смерти, которая наполняет пустоту жизнью.

Смерть мерно колебала тяжелые портьеры. Горло Гумия раздиралось прерывистым дыханием.

— Она здесь, Русий, — прохрипел он. — Я чувствую ее.

— Я тоже, — сказал я, кивнув. — И что же?

— Я боюсь умирать.