Кутузов

Русские неотступно преследовали ее и били по частям при всяком удобном случае. Главные силы Кутузова двигались параллельно отступающему противнику и действовали против него с фланга; казаки Платова жалили его с тыла. Наконец, отряды партизан и вооруженного народа окружили французское войско со всех сторон и наносили ему страшный урон. К этому присоединились еще голод и холод, окончательно обессилившие солдат Наполеона, изнуренных усиленными переходами и постоянным ожиданием нападения русских, не дававших им покоя ни днем, ни ночью.

22 октября авангард под командованием Милорадовича с казаками Платова и партизанскими отрядами нагнал у Вязьмы корпуса Даву, вице-короля Евгения и Понятовского. После жестокого боя, продолжавшегося с рассвета до шести вечера, французы отступили, потеряв четыре тысячи убитыми и ранеными и три тысячи пленными.

Наполеон на бегу своем, несмотря на ежедневные поражения, наносимые его корпусам, не переставал по-прежнему наполнять издаваемые им бюллетени различными небылицами. Весьма успокоительно сообщал он, что отступление его к Смоленску есть не что иное, как наступательное движение к Петербургу, ибо Смоленск ближе к нему, нежели Москва. Великого завоевателя беспокоило поведение силой рекрутированных союзников, и прежде всего австрийцев и пруссаков, а кроме того, и смутное положение в самом Париже, где только что была подавлена попытка вооруженного переворота.

Через неделю после сражения под Вязьмой французы достигли Смоленска. Здесь изнуренные солдаты надеялись отдохнуть, подкрепиться продовольствием из заблаговременно устроенных складов и восстановить свои истощенные силы. Но сбыться этой надежде не было суждено. Приближение русских понудило Наполеона спешно очистить Смоленск и пуститься по опустошенной его же войсками дороге.

Вид «Великой армии» был ужасен.

Изнемогшие французы кидали на пути оружие и обозы. Солдаты, не имея ни сапог, ни башмаков, как умели, пользовались для обувки попонами, ранцами и старыми шляпами; повязывали головы тряпьем и женскими чепчиками; напяливали рубища, старые мешки, лошадиные шкуры. Иные шли, завернувшись в одеяла, опутав себя рогожами, или прикрывались кожей с освежеванных животных и обкладывались соломой. Счастливцем почитался тот, кто мог достать несколько лоскутов меха. Каждый бивак уподоблялся полю сражения – дрались за место у костра, а лишь кто-то падал без сил, другие срывали с него всю одежду прежде его смерти. Обезображенные голодом и дымом французы садились вокруг огня, подобно привидениям, на трупы своих товарищей. Случалось, они жарили и пожирали себе подобных или грызли в беспамятстве собственные руки. В пути от холода и скорого бега они падали кучами друг на друга и уже не подымались. Многие, с обнаженными ногами, на которых были признаки антонова огня, брели в совершенном бесчувствии, а некоторые лишились даже языка и дара речи. Одно слово: «Казак!» – заставляло целые колонны убыстрять свой бег. И вправду, одиночные казаки, бывало, забирали по нескольку сот пленных...

7

Морозная долгая ночь незаметно становилась стылым утром, по и мутное солнце, светившее со стороны Москвы, казалось, тоже источало адский холод. Тишина сковала дорогу, где вокруг тлеющих костров дремали кучками французы, положив себе в изголовье тела почивших уже навсегда товарищей. Тихо было и в лесу, подступавшем к самому тракту – только изредка трещала, ломаясь от тяжести снега, ветка да, всхохатывая, щекотала где-то совсем близко невидимая сорока.

Но вот молодецкий посвист разнесся над лесом, и вмиг сотни две крестьян – с рогатинами, вилами и топорами, а кое-кто и с ружьями – высыпало к дороге. Лишь двое очнувшихся пальнули из пистолетов, прочие же, кто как мог, сиплыми голосами дружно запросили: «Пардон!»

Предводитель лесного воинства, высокий сутулый старик, в кирасе поверх тулупа и с саблей, украшенной наполеоновским гвардейским темляком, прошел вдоль строя пленных, вглядываясь в лицо каждому, словно желая увидеть знакомца. Затем он махнул рукавицей, и мужики погнали французов по тракту назад.

– Да чего с ими возжаться! – недобро блеснул белозубой улыбкой парень. – Передушить бы, озорников, да сызнова в засаду. Так мы, бывало, всегда делали в отряде у его благородия капитана Фигнера...

– То у Фигнера, а то у нас, – назидательно возразил ему дед в драном лисьем треухе. – Коршун насчет этого строг!..

– Строг, строг!.. – пробормотал парень, у которого французы застрелили защищавшего свое имущество отца, но покорно поплелся в толпе крестьян.

Между тем вожак одними ведомыми ему тропами повел свой отряд с живой добычей через густой ельник. Только изредка раздавалось: «Шевелись, ирод!» или: «Дай ему, чтобы шагал веселей, чертоплешину!»

Начал падать снег; он сперва порошил, потом пошел хлопьями, а там и застил все. Но старик в кирасе и вслепую уверенно вел отряд.