Кутузов. Книга 2. Сей идол северных дружин

– А как потом штыками сбросили француза с утесов? – горячо подхватил подпоручик Бибиков, с юношеским румянцем во всю щеку, сидевший вовсе по-родственному: гвардейский мундир внакидку, золотой крестик выбился поверх тельной рубахи.

«Вылитый Александр Ильич! Таким и был в молодости его знаменитый дядя!» – невольно подумалось Кутузову, который добродушно внимал беседе молодых ветеранов: Кайсарову двадцать два года, Тизенгаузену – двадцать четыре, Четвертинскому – двадцать один, Бибикову – девятнадцать, а Злотницкому нет еще и восемнадцати!..

Нескладный, долговязый Дишканец в двубортном кирасирском колете, размахивая руками, громко доказывал:

– Мы же повсюду брали верх! Если бы нас было больше, не видать Бонапарте дунайской воды!..

– Зато у Кремса французы едва утащили ноги за Дунай! – вступил в разговор слегка одутловатый, с бесцветными волосами и бровями Шнейдерс. – А помните, друзья, как гремели там наши барабаны?!

– Еще бы! – восторженно воскликнул Кайсаров. – Ведь на всем пути от Браунау мы старались поменьше шуметь, когда покидали позиции…

Да, это была выдумка Кутузова. В первый день отдыха армии в Кремсе Дохтуров, по его приказу, потребовал к себе барабанщиков со всей дивизии. Ватага этих шумил, человек сто, собравшись к урочному времени подле дома, занимаемого главнокомандующим, вдруг приударила вечернюю зорю. Они маршировали под мощный рокот и гром взад и вперед по главной улочке городка. Барабанный бой, разносившийся далеко над просторами Дуная, верно, изумил Наполеона, убедив его, что русские ничуть не запуганы преследованием…

– А помнишь, Паисий, – смеясь, обратился к Кайсарову Четвертинский, – как Иван Никитич, наш добрый Инзов, приказал нам немедленно прекратить свинский беспорядок у австрийских артиллеристов?

– Ты хочешь сказать, заставить замолчать поросячий хор? – со смехом отвечал Кайсаров. – Еще бы! Это было у Шпремберга!..

Австрийцы на походе разграбили богатую мызу, наловив с десяток крупных свиней с поросятами. Они привязали маток к своим орудиям, которые медленно тянулись по высокому шоссе. Свиньи упирались, упрямились и, озираясь на своих детенышей, пронзительно визжали. Это вызывало повальный хохот в русских колоннах, шедших по сторонам дороги. Прискакавший на шум Инзов с Кайсаровым и Четвертинским начали наводить порядок. Но, когда австрийцы, соскочив с сидений, устроенных по бокам лафетов, принялись душить свиней, дюжие животные сорвались с привязи и разбежались с поросятами по сторонам, произведя заметное колебание в плотных колоннах. Скоро, однако, свиное племя исчезло. Слышались только разносившиеся из русских колонн слова благодарности немцам за ужин…

Пока молодежь шумела, Кутузов с Тизенгаузеном вполголоса рассуждали о письмах, которые ожидали их здесь, в Ольмюце, – от Екатерины Ильиничны и дочек, от Лизоньки, от родителей Фердинанда – графа Ивана Андреевича и матушки Екатерины Ивановны.

Михаила Илларионовича волновала мысль, что Лизонька едет в армию. Положив свою пухлую, с подушечками, ладонь на сухую длиннопалую кисть Фердинанда, Кутузов говорил:

– Ну, дружок, как же наша Папушенька покинула деток? Бог даст, без нее не заболеют. Вся надежда на Марину. А мы расспросим ее обо всем. Не потемнели ли у Катеньки волосики? И как Дашенька? Резва? Ласкова? И хорошо ли помогает Лизоньке в хлопотах моя воспитанница? Неужто мы скоро свидимся!..

Белокурый красавец Тизенгаузен снова и снова перечитывал строки Лизиного письма, где говорилось, что дочки растут не по дням, а по часам, что Катенька уже прелестно болтает и по-русски, и по-немецки, а Дашенька начала ходить с семи месяцев и теперь бегает вовсю. Ах, как хорошо! Ведь у него с Папушенькой-Лизонькой совет да любовь!..

– Михайла Ларионович! – чуть наклонив к тестю очень крупное, с правильными чертами и пышной прической лицо, восклицал он. – Я так счастлив с Лизонькой. Мы словно созданы друг для друга. Понимаем все с полуслова, и нет промеж нас не только ссор, но даже размолвок…

Говоря все это с чисто остзейской сентиментальностью, Тизенгаузен едва не прослезился; зато Михаил Илларионович не скрывал радостных слез и, не стесняясь своих адъютантов, не желал унимать соленую влагу, текущую из глаз. Он взял ручищу Тизенгаузена в свои ладони и слегка прерывающимся от волнения голосом сказал:

– Друг мой, Фердинанд! Сын мой! Хоть внучки у меня всегда имели предпочтение перед внуками, подарите мне с Лизонькой на старость и внука!..

– Как раз о том же говорил и батюшка… – слегка зардевшись, отвечал зять. – Бог даст, все так и будет…

После обеда Кутузов остался с Тизенгаузеном, отпустив адъютантов, которые отправились в Изюмский гусарский полк, где числился Кайсаров, на жженку. Теперь они рассуждали о петербургских новостях и слухах, об отголосках войны, о мнении в обществе.