Но и рядом с Михаилом Илларионовичем был большой друг англичан, начальник штаба Беннигсен. Был и британский представитель Вильсон. Они подталкивали Кутузова, что армия уже отдохнула, усилилась. Пора наступать, штурмовать Москву, выбить оттуда Наполеона. Михаил Илларионович слушать их не стал. Вильсону ответил откровенно: «Мы никогда, голубчик мой, с тобой не согласимся. Ты думаешь только о пользе Англии. А по мне, если этот остров пойдёт сегодня на дно моря, я не охну». Конечно же, Вильсон и его начальство возненавидели Кутузова. Но сейчас ничего не могли против него сделать – уж слишком большим уважением он пользовался по всей России.
А 1-я и 2-я русские армии теперь постоянно были вместе. Багратион, командующий 2-й, погиб. Ну а командующий 1-й, Барклай, давно был обижен, что у него отобрали главное командование. Ведь потом и Кутузов отступал так же, как он. Барклай не понимал, что Михаил Илларионович действовал всё же лучше. Даже при сдаче Москвы заранее продумал западню врагам. И другого Барклай не умел – быть для солдат и офицеров как будто родным. Не умел заслужить такую общую любовь и доверие, как Кутузов. Хотя для тяжёлой войны это тоже было крайне важно. Барклай переживал. Из-за нервного напряжения, в походах и боях, у него ухудшилось здоровье. Он попросился в отпуск. Кутузов понял его и отпустил. А 1-ю и 2-ю армии объединил под собственным командованием. Ну а с Беннигсеном старался без особой нужды не общаться. Взял в себе в штаб дежурным генералом боевого и умного Коновницына. Он по духу был близок Кутузову и стал его главным помощником вместе с Толем, Тормасовым.
А пока наша армия набиралась сил, неприятельская в Москве круто ударилась в грабежи. Наполеон не мешал. Пусть его солдаты чувствуют, за что переносили труды, опасности. Да и драться будут лучше, чтобы сохранить награбленные богатства. Они лезли в уцелевшие дома, выгребали всё ценное. Особенно обчищали храмы, монастыри: там были серебряные, золотые и позолоченные оклады икон, церковных книг, кресты, чаши для причастия, светильники. Священников зверски пытали – вдруг они что-нибудь спрятали. Враги перетряхнули и кладовые Кремля, Оружейную палату.
Прямо в главных соборах России они устроили мастерскую. Великолепные изделия из золота и серебра ломали на части, переплавляли в слитки. Так было удобнее поделить между собой и хранить в солдатских ранцах, в офицерских и кавалерийских сумках. Обчистили даже гробницы царей, патриархов, митрополитов. Ободрали с них дорогие одежды, кресты. Только в одном месте французов напугало чудо. Гробница святого митрополита Ионы (он первым возглавлял независимую Русскую Церковь) была из чистого серебра. Но когда враги открыли её, то увидели: митрополит, умерший в 1461 году, за 350 лет совсем не истлел. Лежал, как живой. Мало того, поднял руку и кулаком погрозил грабителям. Они в ужасе убежали. Так и остались нетронутыми единственная гробница святого Ионы и стоявший рядом серебряный подсвечник.
У врагов шло и повальное пьянство. При пожарах уцелели винные погреба в богатых домах, и воины Наполеона заливались вином, водкой, коньяком. Московские иностранцы и изменники считали себя счастливыми. Французы переселили их в лучшие сохранившиеся здания. У них в гостях каждый день офицеры устраивали пиры, гулянки. Но при этом разваливалась дисциплина. Неприятельские войска слабели, разлагались. А если вина было сколько угодно, то хлеба и других продуктов, корма для коней сохранилось очень мало. Сараи и амбары с запасами сгорели.
Наполеон сперва считал, что это не беда. Разделил между корпусами дороги – пусть вышлют фуражиров и соберут по сёлам сколько нужно. Но в какую бы сторону ни ехали вражеские отряды, они натыкались на партизанские отряды Кутузова. Да и народ брался за оружие. Самой восточной линией, дальше которой французам не удалось пройти, стала тихая и спокойная речка Клязьма. По Ярославской дороге они выступили к Троице-Сергиевой лавре. Раскатали губы её тоже пограбить. Возбуждали себя рассказами, какие там сказочные богатства. Но за Мытищами, на переправе через Клязьму возле Тарасовки, их встретили казачьи полки Иловайского 12-го. Того самого, который первым ворвался в турецкий лагерь на Дунае. В жестоком бою противника остановили, не пропустили.