Кутузов

— Князь Потемкин так спешил к Очакову: помилуй бог, двести верст тащился тридцать пять суток. Словно баба на богомолье. Я вон из Минска до Варшавы — шестьсот верст — отмахал за двенадцать дней. Принц де Линь смеется: фельдмаршала, мол, задержала на Днепре вкусная рыба. Как говорится: либо рыбку съесть, либо на мель сесть. Вот и сел на мель. Сидит и глядит. А одним гляденьем крепости не возьмешь! Турок считает: раз толчемся на месте, значит, слабы. Ободрился. Лезет сам. Не таким способом бивали мы басурман! Послушался бы меня — давно Очаков был бы наш! Помилуй бог, штурм — дешевле всего. Наши вон без штурма кажинный день мрут, как мухи. И выйдет по солдатской поговорке: турки падают, как чурки, а наши здоровы — стоят без головы. Не правда ли? Знаем одно — палить из пушек.

— Бомбардировки ретраншемента не достигают цели, — согласился Кутузов. — Мы поздно оценили значение передовых турецких пунктов-садов.

— Верно! А кому тут и оценить? Инженер-генералу Меллеру? Сюда бы наших старичков: вашего батюшку Лариона Матвеича или тестя, Илью Александровича Бибикова. Вот это были инженеры.

— Да, — вздохнул Михаил Илларионович. — Старики умерли…

— А он сидит, боится шевельнуться: мины! Ждет, когда лазутчики купят в Париже и пришлют ему полный план, где в Очакове заложены мины. А я не побоюсь! Мне надоело сидеть, помилуй бог!

И он побежал дальше, точно сию минуту собирался на штурм.

Кутузов смотрел вслед Суворову и думал: все такой же — пылкий, горячий.

А князь Потемкин чересчур уж осторожен!

Бригадным командиром Потемкин был хорош, а вот главнокомандующий из него получился никудышный.

IV

В палатке стало совершенно темно. Кутузов велел денщику зажечь свечу: хотел написать в Петербург жене. Домой Михаил Илларионович писал часто.

Как быстро летит время! Кажется, вчера женился, а вот уже прошло больше десяти дет! И у них уже пятеро маленьких дочерей. Самой младшей, Дарье, нет еще и полугода…

Михаил Илларионович писал письмо, спрашивал о здоровье детей и живо представлял себе всех их.

Старшая, Прасковья, уже совсем большая — ей одиннадцатый год. Но самая любимая — это средняя, пятилетняя Лизанька, толстенькая, черноглазая. Вся в Бибиковых.

Когда Михаил Илларионович уезжал в армию и старшие девочки плакали, Лизаньку уговорили, что папа уезжает ненадолго.

И она повторяла: "Ты скоро вернешься, скоро?" — "Скоро, скоро", — отвечал папа, прижимая девочку к себе.

Михаил Илларионович не писал жене о том, что в лагере свирепствует кровавый понос и гнилая лихорадка, чтобы не тревожить родных. Написал лишь, что маркитанты пользуются случаем, невероятно дерут за все продукты и что под Очаковом плохо с дровами — не на чем готовить еду. Рассказал, как он сжег свою коляску: на каждом колесе денщик Ничипор сготовил ужин, а на оглоблях — обед.

"Написать о том, как 27 июля Суворов все-таки атаковал передовые укрепления Очакова, а Потемкин не поддержал его? Нет, не стоит!" — решил Михаил Илларионович.

В это время из ставки фельдмаршала послышалась веселая музыка: начинался всегдашний вечерний концерт, на который очаковские собаки отвечали нескончаемым лаем.

Кутузов продолжал писать:

"Нет ничего смешнее, как читать в разных немецких, французских и прочих ведомостях о действиях нашей армии, все ложно, бесчестно и бессовестно написано…"

Вдруг за палаткой послышался конский топот и какие-то возбужденные голоса.

Кутузов вышел из палатки.

С десяток егерей окружило двух ахтырских гусар, проезжавших мимо.

— В чем дело, ребята? — спросил Кутузов.

— Турки у лимана захватили в плен корнета и гусара, ваше превосходительство, — отвечал егерь.

— Как так?

— Ввечеру корнет и трое гусар поехали за тростником.

— На ночь глядя — за тростником? — удивился Кутузов.

— Так было приказано корнетом, ваше превосходительство, — объяснил гусар.

— Ну и что же дальше?

— Поехали, а турки у лимана их и схватили.

— Как же это? Ведь не слышно было ни выстрелов, ничего…

— Их благородие даже пистолетов из ольстреди не выняли, — рассказывал гусар.

— Как фамилия корнета?

— Шлимень.

Кутузов усмехнулся, думая: "Нарочно передался, подлец! Вон и степь подожгли".

Из степи несло на русский лагерь дымом и гарью: в степи горела трава. В сгущавшейся ночной темноте пожар представлял мрачную, зловещую картину.

А в ставке князя Потемкина гремела, не умолкая, веселая музыка.

V

Уже второй день очаковские пушки молчали, словно их и вовсе не было. Левофланговая русская батарея, ближе других расположенная к крепости, отдыхала.

Неожиданным роздыхом воспользовались и бугские егеря, прикрывавшие батарею. Полковник разрешил одной роте постирать белье. Августовский день был благостен, тепел и тих.

Егеря расползлись по берегу — стирали, сушили, купались.

С высокого минарета, выглядывавшего из садов очаковского предместья, прокричал муэдзин, призывая правоверных к полуденной молитве.

Намаз окончился.

И тут турки, таившиеся в соседних буераках, как мыши, стали стрелять из ружей по егерям.

Егеря лишь посмеивались: толку от этой стрельбы для турок — никакого.

— Мало каши едал осман! Придется еще подучиться стрелять!

— Пусть его потешится.