На дороге Философ увидел старуху, ковылявшую впереди. Она опиралась на палку, и руки у нее были красные, распухшие от ревматизма. Хромала старуха по той причине, что в ее бесформенные тапки попали камешки. Одета она была в жалчайшее тряпье, какое только можно вообразить, и тряпки были связаны такими хитрыми узлами, что, однажды надев, одеяние ее уже невозможно было снять. На ходу старуха ворчала и бормотала себе под нос, и губы ее ходили ходуном, словно каучуковые.
Философ вскоре нагнал ее.
— Доброе утро, мэм, — сказал он.
Но та не услышала: похоже, она прислушивалась только к боли в ногах из-за камешков.
— Доброе утро, мэм, — сказал Философ снова.
На этот раз она услышала его и ответила, медленно обратив к нему свои старушечьи выцветшие глаза:
— И вам-то доброе утро, сэр, — сказала она, и Философ подумал, что лицо у нее, пожалуй, доброе.
— Что такое случилось с вами, мэм? — спросил Философ.
— Да вот боты мои, сэр, — ответила она. — Полно камней в них, я уж просто еле хожу, Господи, помоги мне!
— А почему бы вам их не вытряхнуть?
— Ах, сэр, да вот в чем дело, стоит ли беспокоиться, ведь в них столько дыр, что не пройти мне и двух шагов, как камни набьются снова, а старухе нельзя все время кланяться, Господь ей помоги!
Возле дороги стоял маленький домик, и, увидев его, старуха немного просветлела.
— Ты знаешь, кто живет в этом доме? — спросил Философ.
— Нет, — ответила она, — но дом красивый, окна чистые, колокольчик на двери блестит, и из трубы идет дым — неужели хозяйка не даст мне чашечку чая, если я ее попрошу — старухе-то, что ковыляет по дороге с палкой! — а может, и кусочек мясца или яичко…
— Спроси, — предложил Философ мягко.
— Да и спрошу, — сказала она и присела на дорогу напротив дома, и Философ тоже присел рядом.
Из-за дома вышел маленький щенок и осторожно подошел к ним. Намерения у него были дружелюбные, но он уже знал, что на дружеские действия ответ иногда бывает совсем другой, потому что, подойдя поближе, поджал свой куцый хвостик и униженно распластался по земле. Но очень скоро песик понял, что ничего плохого ему не сделают: он подошел к старухе и безо всяких предупреждений прыгнул ей на колени.
Старуха заулыбалась:
— Ах ты, чертяка! — сказала она и дала ему прихватить зубами свой палец. Щенок в восторге начал жевать ее костлявый палец, а потом устроил потешную схватку с обрывком тряпки, свисавшим с ее груди, лая и урча от радостного возбуждения, пока старуха гладила и трепала его.
Распахнулась дверь, и из домика вышла женщина с красным обветренным лицом.
— Поставь на место собаку! — сказала она.
Старуха смущенно улыбнулась ей.
— Что вы, мэм, я ничего ему не сделаю, чертяке такому!
— Отпусти собаку, — сказала женщина, — и топай восвояси; арестовывать надо таких, как ты!
Из-за женщины появился мужчина в безрукавке, и ему старуха улыбнулась еще более смущенно.
— Дозвольте посидеть тут немного и поиграть с собачкой, сэр, попросила она.
— Так, знаете, одиноко на дороге…
Мужчина подошел и взял щенка за шкирку. Щенок повис у него в пальцах, поджав хвост между ног, и глаза его вылезли из орбит.
— Пошла вон отсюда, рвань старая! — сказал мужчина страшным голосом.
Старуха с трудом снова поднялась на ноги и заплакала, заковыляв дальше по пыльной дороге.
Поднялся и Философ; он был очень расстроен, но не знал, что делать. Невероятная усталость также удержала его от того, чтобы вмешаться. Они шли по дороге, и спутница его начала причитать, больше про себя, чем для него:
— Ох, Господи помилуй, — бормотала она, — старуха, старуха на палке, и нету у нее во всем мире ни уголка, ни соседушки… Чаю бы чашечку, вот чего. Господи, чашечку бы чаю… Сидела бы я в своем домике, на столе белая скатерка, на блюдечке масло, и в чашке чай — красный, крепкий; и я наливаю в него сливки и, должно быть, говорю детям, чтобы не клали столько сахару, черти! а мой говорит, что нынче ему косить большой луг, или что рыжая корова собралась отелиться, бедняга! и что, если дети пойдут в школу, то кто же будет пропалывать редиску — а я сижу, пью свой крепкий чай и рассказываю ему, куда пеструшка кладет яйца…