– Чеперь говори, что случилось, – попросил он.
Пришлось вспомнить. Я рассказала о происшествии в сенях.
– И что теперь делать? Ведь теперь не разубедить его, по-настоящему начнёт мужской немощью страдать и меня обвинять. Не успокоится, пока не придушит.
– Ты вяжи, – сказал Выдра. – Я пойду, поговорю.
Он встал с чурбачка, перебрал берестяные коробочки на полке над столом, достал одну, раскрыл. В ней лежали какие-то грязно-серые комочки, по виду, так натуральный мышиный помёт.
– Дам ему, шкажу помогает, – объяснил он.
– Угу, дай, – вздохнула с надеждой я. – Сочини там чего-нибудь. Объясни, что, мол, не могла я такие чары навести, каких он боится, дескать, для них обязательно летучая мышь, варенная в змеиной крови, нужна и когти беременных лисиц, а где здесь такую роскошь сыщешь?
Когда Выдра ушёл, я продолжила старательно ковыряться в петлях и думала о последнем разговоре с Кузеном.
Несмотря на все его слова, мне что-то расхотелось в Тавлею, и никак я не могла заставить себя снова захотеть. С ужасом вдруг поняла, что здесь, на этом руднике, я впервые обрела твёрдую почву под ногами. Всё предельно ясно, кто есть кто. И от этого втройне дороже мне попытки Выдры научить меня вязать. Он не ждёт никаких выгод, не преследует никаких целей, за этим нет политики, как было бы в Тавлее. Он просто рад тому, что может помочь, что среди здешнего холода наши дорожки сошлись и можно сделать жизнь другому чуть-чуть теплее, чтобы беды и радости немножко уравновесились. Этого не было у меня дома. Ну кто бы мог подумать, что я найду такое на руднике? Видно, в попытках удержать не своё, мы, тавлейцы, много сил растратили на пустое. А что же останется у меня, если нет теперь Аль-Нилама, нет магии? Почему я должна как побирушка выскребать осколки воспоминаний, каждое мгновение опасаясь, что получу удар болью, словно воровка, застигнутая за кражей? Мне же не надо чужого, я хочу получить своё. Только своё. Но из своего, похоже, у меня будет только связанный собственными руками носок, и то при условии, что я его закончу с помощью Выдры. И странное дело, мне нестерпимо думать, что оставшиеся в Тавлее жалеют меня, если, конечно, жалеют. А вот жалость Выдры – ведь она в первую очередь двигала им, когда он помогал мне надевать сагиры, работал за двоих, когда я свалилась в проходке – его жалость какая-то совершенно необидная. Может быть, потому что она искренняя? Он оказался здесь единственным настоящим мужчиной, защитником. Сколько бы нас ещё медведь повытаскал, вслед за Мухой, если бы на гнома с кайлом не наткнулся? И как же, оказывается, хорошо, когда знаешь, что есть к кому бежать за защитой. Как надёжно…
Оказывается, я просто заснула, не выпуская спиц из рук.
Проснулась, когда хлопнула дверь землянки.
– Уладил, – сообщил довольно Выдра. – Чеперь Клин зелье проверяет.
– На ком? – не поняла спросонья я.
– На этой, жабыл как жовут, которая щегодня поварихе помогает.
– Понятно. А что ты ему дал? Очень похоже на мышиный помёт.
– Это и ешть помёт.
– Неужели подействует? – изумилась я.
– Всякая вещь – лекарство, только надо жнать, от чего, – объяснил Выдра. – Клин болен штрахом. Поможет.
– Чем-чем? Каким трахом?
– Штрахом. Боится он.
Это верно, душа у Клина трусоватая. Я показала Выдре связанный ряд.
– Хорошо, – одобрил он. – К жиме жделаешь.
– А где ты пряжу взял? – полюбопытствовала я.
– На прошлом руднике выменял на шамородок, – Выдра пошерудил кочергой в печурке, снова подложил дров. – Ждесь носки дороже жолота.
Гном поставил на печурку чайник и сковороду. Из муки, соли и воды быстро замесил на столе тесто. Нашлепал его тонкими лепешками на сковороду, прямо так, без всякого масла.
– Угощать тебя буду, – пообещал он. – Раз новощелье.
– С твоим выговором слова приобретают какой-то странный оттенок, – заметила я. – Вот уж воистину ново-щелье. Хорошая у тебя щёлка, то есть норка, то есть землянка.
Выдра кивнул, не отрывая взгляда от лепешек. Быстро перевернул их, – к моему удивлению они без масла не прилипли намертво к сковороде, а вполне легко отделились. Только корочка имела непривычный стеклянистый вид.
Сдвинув сковороду на край печи, Выдра на мгновение выскочил на улицу. Возвратился с куском замороженного сырого мяса. Медвежьего.
Молниеносно настрогал кусок тонкими стружками, получившуюся горку щедро посыпал солью и перцем. Рядом положил на дощечку снятые со сковороды лепешки. Разлил чёрный чай по жестяным чашкам.
Мороженое мясо таяло прямо во рту, вкус был странный, но интересный. А уж заедать его горячей лепешкой было вообще блаженством. Я и забыла, когда так вкусно ела в последний раз.
Не заботясь ни о каких правилах приличия, мы наперегонки с Выдрой хватали холодные мясные стружки, чтобы они на столе не растаяли. Ели лепёшки. Запивали крепким чаем.
Всё это было чистым, густым, как сбитые в масло сливки, счастьём, не менее острым, чем счастье ощущения магии в собственном теле. Оно растекалось от кончиков пальцев на ногах до макушки. Вой поднявшегося к ночи ветра за стеной и тепло от печурки делали это счастье ещё острее.