Кузьма Алексеев

Отец Иоанн настойчиво учил сеськинцев главной молитве светлого праздника: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Поэтому каждый из сельчан знал — можно верить в воскрешение усопших. А для этого сначала надо вспомнить об этих самых ушедших. День поминовения — Радуница — наступает сразу после пасхальной недели, во вторник на Фоминой неделе. Тут уж отцу Иоанну заботиться не приходилось, на кладбище сеськинцы шли без напоминаний. У эрзян всегда был древний обычай общего поминовения предков. Всем селом (раньше это было осенью, после сбора урожая) собирались на кладбище, особо почитаемом месте — калмолангсо13 — вспоминали своих умерших родственников и друг друга стряпней, брагой, яйцами угощали. Вопли и причитания женщин сменялись шумными воспоминаниями о покойных. И так — целый день.

Сеськинцы считали, что умершие становятся ближе к богам, поэтому им устраивали моления, обращались с различными просьбами: о даровании детей, о здоровье, о благополучии. К предкам обращались за советом, знакомили с новыми членами семьи, к ним приходили пожаловаться в тяжелые минуты жизни.

Сеськинцы и без отца Иоанна знали, зачем они идут на кладбище в родительский день. Хоть он и говорил им что-то о прощении грехов, о загробной жизни и адском пламени, им оставалось понятным только одно: пришел день, когда пора отдать дань покойным родственникам. И поэтому почти в каждом доме в этот день варили квас предков — атянь пуре и зажигали свечу предков — атянь штатол.

В Верхнем порядке Сеськина в древних своих богов и покровителей верили крепче, чем русскому попу. Эрзяне даже утверждали, что святые лики икон — это спустившиеся с неба на землю боги, а горящие свечи перед ними — это огонь, зажженный Мельседей Нишкепазом, самым Всевышним богом-творцом.

Длинною вереницею двинулись люди на новое кладбище, которое было вблизи села. Старое — на том конце Рашлейского оврага, в дубовой роще, где давно уже не хоронили. Да и хоронили там не так, как теперь, с крестами. Покойника клали в гроб, выдолбленный из ствола дерева, привозили на кладбище, оставляли на высоком дубовом пне или подвешивали на дуб до лучших времен. Сойдет снег, выроют могилу, погребут покойника.

Новое кладбище опоясано высоким частоколом. Перед широкими тесовыми воротами — большая угрюмая часовня. Правда, сейчас часовню прикрыли одетые в нежную зеленую листву ивы и тополя. Сережки верб грустили пушистыми воробушками. Между деревьями извивались змейками извилистые тропинки, присыпанные песком, словно указывали, кому и куда идти и где остановиться, где начать свои рыдания. Столики, скамеечки, ограждения. Каждая могилка — отдельный семейный домик, куда покойного приносят раз и навсегда.

Люди не спешили расходиться по могилам, собрались возле часовни. Из нее вынесли стол, накрытый белым холстом. Видман Кукушкин поставил на него, хлеб, две миски с крашеными яйцами и начал читать молитву об усопших. Голос его был хрипловатым, по лицу пробегали морщинистые тени.

Видман Кукушкин старательно повторял: «Макст, Верепаз, кулозтненень свалшкань оймсема…»14 Затем запел сельский церковный хор. Настя Минаева высоким чистым голосом выводила: «Благословен еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим». Ее поддержали жена Виртяна Кучаева, Раиса, Зинаида Будулмаева, Авдотья Кумакшева и Матрена Алексеева.

«Кадык эрить Тонь уреть валдо райсэ…»15, — продолжал хриплым голосом нараспев Видман.

Топтавшиеся с ноги на ногу и скучавшие мужики, на которых усыпляюще действовал голос жреца, оживлялись при звуках красивого припева. На глазах стариков даже слезы наворачивались. Наконец Видман замолк, поднял руку, и устало поплелся в сторожку.

Ворота кладбищ со скрипом отворились, и народ растекся по кладбищенским тропинкам. Вскоре почти у каждого холмика, поросшего первой весенней травкой, сидела семья.

К покойникам обращались одни женщины. Они плакали и причитали, просили прощения у усопших за свои прегрешения. Под кресты бражку лили, блины и яйца клали. Когда посетители кладбища разойдутся по своим жилищам, покойники будут вспоминать их за щедрым угощением, выйдя из своих мрачных могил на белый свет, такой ласковый и нежный, как сама весна. Прилетят и божьи птички полакомиться.

Среди односельчан на кладбище находился и Кузьма Алексеев. Посидев с женой и детьми на могилах своих родичей, он пошел от группы к группе поминавших, присаживался, говорил, других слушал. Люди уважительно расступались, давали ему место в семейном кругу. Кузьма — свой человек, коренной житель, покойных знавал лично и говорит всем понятные вещи, не то, что отец Иоанн. А говорил он о том, что надо молиться богу не чужими словами, а своими, эрзянскими. И тогда Бог обязательно услышит, ударят двенадцать громов, и сойдут на землю ангелы, чтобы судить мир. И после этого суда останутся на земле только те, кто предан эрзянской вере, кто принимает эрзянские законы, язык, одежду и обычаи.

Старики согласно кивали, молодые недоверчиво, но внимательно слушали, а потом задавали вопросы. Кузьма терпеливо объяснял еще и еще раз.