Кузьма Алексеев

Монахи не ответили, а только о чем-то пошептались друг с другом. Налили пива. Вавила бросил серебряную монету, половой на лету подхватил.

— Еще принести? — спросил он с поклоном.

— Принеси, если не шибко устал. Нам торопиться некуда, — засмеялся Вавила.

— Ус-пе-ем!! — крикнул и Увар.

Язык его уже заплетался, в глазах играли бесовские огоньки.

— В самом деле, братцы, зачем вам сей дуб понадобился?

Монахи переглянулись друг с другом, пробурчали что-то себе под нос.

Половой принес наполненные до краев большие кружки, поставил их в конце стола — не опрокинули бы пьяненькие.

— А вы знаете, кто пиво первый выдумал и сварил? — нарушил неловкое молчание Увар и подмигнул Гераське. — Не слыхивали? То-то… Эрзяне, вот кто! Послушайте, как это было, пустые мозги! В одном селе, ну скажем, в Сеськине, черт косолапый к одному мужику в работники нанялся. В ту весну этот мужик, как все остальные, не в поле рожь посеял, а в темном лесу, посреди болота. У людей от летнего зноя все посевы высохли, а черт амбары хозяйские хлебушком до отказа наполнил. Мужику излишек зерна некуда было девать — осень была непогодной, всюду грязь непролазная, дороги развезло и на базар не проехать. Черт и научил хозяина пиво варить. Для погубления душ.

Увар хитро оглядел собеседников и, потирая ладони, продолжил:

— А слышали, что в пиве три крови перемешаны? Не слышали?.. Эх вы, тетери!

— Врешь ты все! — засмеялся Гераська. Он знал, что Увара хлебом не корми, только дай язык почесать.

— Ладно, открою секрет! Это — лисья, волчья и поросячья…

На Увара уставились, раскрыв рот.

— Сами подумайте. Человек выпьет немножко — глазища становятся хитрющими. Выпьет много — взбесится, убить может. Наполнит живот свой до отказа — в грязь плюхнется!

Трактир дрогнул от смеха. А что еще в таком месте делать? Уши вино не пьют.

Вавила обнял Гераську, спросил:

— Спой что-нибудь, парень! Сердце песню просит. Чего-то оно растревожилось. О своем селе расскажи, о Сеськине. Как там маются, порожние амбары, поди, подметают?

— В родимом селе давненько был… С тех пор, как купец Строганов за Кузьмой Алексеевым посылал. Я ведь себе не хозяин, сам знаешь, — попытался оправдаться Кучаев.

— И-и, не говори, брат. Наш купец-то по Петербургу на тройках катается, а мы тут на него хребет ломаем…

Перед глазами Гераськи встала дочка Уварова, Катерина. Он постоянно думает о ней. Но сладкие мысли его грубо оборвал сидящий напротив монах. Маленького роста, тщедушный и худенький телом, за столом он сидел на самом видном месте, как черная бородавка на лице.

— Вашу бабку Таисью в костер надо, колдунья она!.. — зло прошипел монах в ответ на недавнее упоминание Увара о лесной старушке, известной в округе.

— Да отчего она колдунья? Не колдунья она вовсе, а ворожея, знахарка, болезни излечивает разные. Лысковские бабенки принесут ей кувшин молока или блинов, она им судьбу предскажет. Чего тут плохого?

Монах снова встрял в разговор:

— Не верю я ворожейкам! Как Ева заманила Адама, так и эта любого проведет. Против сильного воина я бы с мечом пошел, только бы не против этой ведьмы. Не заметишь, как голову потеряешь. — И вдруг совсем о другом начал. — Двадцать шагов от того дуба лишь… Дед мой так говорил! Он солдатом у Пугачева служил, именно там он их и накопил… Двадцать пять шагов, говорю…

Вавила толкнул его в плечо, зарычал:

— Закрой рот, дурак!

Трактир взвыл.

Гераська словно очнулся, проморгался, огляделся. Какая сила заставила монаха говорить о тайном? Тут Вавила толкнул его под локоть.

— Как, на базар завтра идем?

— Пойдем, — кивнул Гераська. А у самого в голове неотступно вертелась мысль о дубе, который искали монахи. Тут определенно что-то не так…

* * *

Монастырь на левом берегу Волги виднелся издалека. Вот шесть высоких белых башен. Позади них, где небо два собора за плечи качает, царскими шлемами серебрились купола.

— Бом-бом! — неслось со стороны Макарьевского базара. Даже сюда, на правый берег, через льдом покрытую реку, доходил это звон. Пристань была безлюдной. По берегу, куда хватает глаз, вытянулись строгановские амбары. Строганов давно здесь единоличный хозяин, никого не подпускает к реке.

От полозьев саней и лошадиных копыт снег на круто поднимающейся вверх дороге почернел. На возах и в рядах лавок — куньи да беличьи шкурки, соленая и копченая рыба всякая, зерно, мясо. Ненасытные эти ряды — сотни подвод поместили и не вспухли даже. А подводы всё подходили и подходили…

Вот устало шагают немецкие купцы. Чего только ни привезли на длинных своих повозках: стеклянную и металлическую посуду, ткани, украшения и драгоценности. Несмотря на обжигающий мороз, купцы в зеленых коротеньких сукманах26, в сапогах из тонкой кожи, натянутых выше колен, на головах — легкие шапочки. А за ними выстроились подводы из Астрахани. Лошади дышат тяжело, поднимая и опуская горячие бока и роняя белую, как снег, пену. Товары везли из Тулы и Рязани, из Пензы и Казани, из Кадома и Мурома. Полстраны спешило в Макарьево, словно всех здесь ждало счастье великое.