Кузьма Алексеев

На щеку упала капелька горячей смолы, светлая, как слезинка. Николка стер ее пальцем, поднес к носу и с наслаждением вдохнул смолянистый аромат. Нехотя пошел вперед по едва приметной звериной тропке. До слуха Николки донесся стук трудолюбивого дятла. Крича, как на базаре, где-то рядом стрекотали бестолковые сороки. Под ноги то и дело попадали грибы — съедобные и поганки. Николка поддавал их ногой и шел дальше.

Вот на сосновой ветке прыгает белка. Николка хотел ее вспугнуть, но та уже с другого дерева сверлила его своими черными пуговками глаз. Белка напомнила Улю. «Зачем я ее одну оставил?» — подумал про себя Николка. Сложил трубочкой ладони, крикнул:

— А-у-у! У-у-ля-а!!!

— У-у-а-а, — прокатилось по лесу. Николка снова крикнул — эхо снова ответило ему. И он поспешил туда, где оставил девушку. Теперь она, конечно, горюет одна. Ныряя в кусты, раздирая в кровь лицо и руки колючими ветками, он почти бежал. Теперь ему казалось, что солнышко уже не так светит, птицы не так поют. Ноги его уже ослабели, а деревья все не кончались, загораживая дорогу, словно злые косматые черти…

Вот глубокий овраг, заросший лозняком и папоротником, который он обошел давеча стороной. Он углублялся в густеющий лес, вышел на сухую песчаную тропинку и понял: идет верно, не заблудился. Устал Николка, во рту пересохло, хотелось пить. Наконец он увидел девушку. Уля стояла, прислонившись спиной к дереву, перед ней на сухой ветке висели три глухаря. Один такой большой, что облезлый хвост касался земли.

— Ух ты, да он с доброго гуся, гляди-ка! — обрадовался встрече Николка.

И тут всей спиной своей почувствовал, как Ульяна всем телом прижалась к нему, дрожа и шмыгая носом. Сердце Николки защемило от жалости.

— Что с тобой, испугалась?

— Вчера отец говорил, скоро в рекруты молодых набирать будут. Боюсь, заберут тебя в солдаты…

Николка опустил голову.

* * *

Шаркая босыми ногами по дощатому полу, Григорий Миронович Козлов прошел в чулан перед печью, большим ковшом зачерпнул воды, стал жадно пить. Из передней горницы раздавались тяжелые вздохи Ули. Девушка ворочалась во сне, что-то бормоча. Уже несколько дней она мечется в жару. И болезнь не отступает. Чтобы разогнать неприятные чувства, Григорий Миронович вышел на крыльцо. В сенях спал Афонька. Остановившись у изголовья сына, он поправил сползшее одеяло, закрыв худенькую мальчишечью спину.

— Эко, как весело посапывает! — нахмурил брови Козлов. — Сестра его при смерти, а ему хоть бы что!

Разбудить же Афоньку и не пытался — толку от него все равно нет. Пнул попавшего под ноги котенка, тот отскочил пушистым мячиком.

— Господи, помоги рабе твоей Ульяне одолеть проклятую болезнь!

Григорий Миронович двуперстно перекрестил свой лоб и поспешил на крыльцо, на свежий воздух. Небо было опоясано мерцающим серебряным кушаком из звезд. Поднимающаяся с Сережи прохлада щекотала лицо. Прислонившись к перилам, Козлов пытался отогнать тяжелые мысли. Чудилось уже ему, что Уля лежит возле окошка на скамейке, мертвенькая, покрытая до подбородка белым саваном, между пальцами скрещенных рук — горящая свечка.

«Немедля надо звать Алексеева! Он умеет телесные болезни отгонять!» — пронеслось в голове управляющего. Он поспешил в конюховку, где все лето спал его работник Игнат Мазяркин.

— К Кузьме Алексееву беги, живо! Скажи ему, так, мол, и так, дочь заболела… — скомандовал Козлов, дав Игнату подзатыльник.

Работник лениво спустил с широкой лавки босые ноги, протирая глаза, сказал:

— Кузьма не придет к тебе, пожалуй…

— Как не придет?! — всплеснув руками, удивился Козлов. — Как это он не придет?..

Мазяркин молча стал одеваться.

Когда Григорий Миронович вернулся в дом, он раскрыл глаза от удивления: дочь сидела на краю постели. Каштановые ее волосы были мокрыми, лицо бледное.

— Что, уже поправилась, милая? — спросил он с облегчением.

— Вот туточки жжет, — Уля ткнула себе в грудь.

— Так тебе и надо! Поделом! В холодную воду не будешь лазать, по лесу ночами не будешь шляться… — заворчал было Козлов.

Уля снова уронила голову на подушку.

Время показалось вечностью. Обессиленный бессонницей и переживаниями, Григорий Миронович задремал и не слышал прихода Кузьмы. Жрец встал возле постели больной девушки, из-под одеяла достал ее руку, стал внимательно слушать биение пульса. Тик-тук, тик-тук! — часы, висевшие на стене, словно вселяли надежду: беды большой не случилось, девушка поправится, только легкая простуда коснулась ее молодого тела.

Кузьма достал из кармана темную бутылочку, капнул из нее несколько капель в маленький горшочек с водой, стал поить Улю. Та кривила губы.

— Пей, дитятко! Лекарство, понятно, горькое, да польза от него большая, — ласково уговаривал Алексеев. — Потом всю хворь вышибет.

Когда Уля выпила горькую настойку, Кузьма повернулся в сторону Козлова, в приказном порядке сказал:

— Шубу принеси и малиновый чай! Грамотный человек, а сам не знаешь ничего. Дочь надо было еще вчера прогреть и попарить как следует, пока жару не было.

— Раз ты умный, то и делай, как знаешь! — бросил обиженный Козлов и вышел из горницы.