Кузьма Чорный. Уроки творчества

И снова нельзя смешивать события в их эстетиче­ском значении с событиями вообще. При всех возмож­ных исключениях и отклонениях (например, в произ­ведениях типа «Железного потока» Серафимовича) для путей классического романа, которыми шел бело­русский прозаик, характерна следующая закономер­ность: эстетический уровень показа событий в произве­дении прямо зависит от органической связи их с характерами людей.

И сам К. Чорный, видно, хорошо ощущал тот мо­мент, когда в произведении события выходили из-под «эстетической власти» характеров. Писатель как бы сразу утрачивает прежний интерес к своему произве­дению и быстро устраивает «собрание» всех персона­жей, на котором осуждает жизненную философию Михала Творицкого («Третье поколение») или отца и сына Стефанковичей («Люба Лукьянская»).

Так и кажется, что автор старается теперь скорее закончить роман, чтобы вернуться к исследованию характеров и к событиям, которые решаются, бьют фонтаном через человеческие характеры, — вернуться к началу произведения. Нового.

Так случалось не только с К. Чорным, а и с други­ми крупными мастерами, когда энергии саморазвития характеров не хватало на все произведение.

Случалось такое и у Диккенса, например, и тогда он, по словам Кафки, «только устало помешивал го­товое» [11].

Чорный, правда, не «устало», а как-то даже радуясь раскручивал «готовое». Радуясь тому, что впереди — снова полный раздумий труд над новыми характерами-типами.

***

После «Левона Бушмара» К. Чорный-художник мыслит уже типами, историей, романом и даже циклом романов. Писатель настойчиво ищет то, что должно сцементировать отдельные романы в цикл. В «Ругон-Маккарах» Золя этому служит «теория на­следственности», в «Человеческой комедии» Бальза­ка — задача дать «историю нравов». Романом (неокон­ченным) «Иди, иди» (1930) К. Чорный отрицает «био­логический принцип», утверждая социальную, клас­совую природу также и «родственных» чувств.

Но не мог держаться целый цикл романов на одной полемике с Золя или с кем-нибудь другим. Нужно было искать и найти ту широкую позитивную идею, которая цементировала бы все художественное здание. В рома­нах и повестях «Отечество» (1931), а потом «Тридцать лет» (1934), «Третье поколение» (1935), «Люба Лукьянская» (1936) обобщающий принцип, «общая идея» цикла будут найдены и вскрыты через образы и карти­ны исторической жизни белорусского народа. Сфор­мулировать эту общую идею, «философию» цикла романов К. Чорного можно так: историческое движение белорусского народа, человечества, человека от того состояния, когда человек видел в другом человеке вол­ка, к новым дорогам и горизонтам, когда уничтожается и должен уничтожиться «навсегда тот ужас челове­ческой жизни, который господствовал на протяжения всей предыдущей человеческой истории».

Начиная с «Отечества», история властно входит в романы К. Чорного (империалистическая и граж­данская войны, революция и т. д.).

Через государства и поколения волнами перекаты­ваются войны и революции, борются классы и группы, но все имеет исторический смысл потому и тогда лишь, когда и в самом человеке, в людях что-то меняется к лучшему. Когда отношения меж людьми хоть на одно «деление», на одну «черточку» отдаляются от извеч­ного «человек человеку волк». Так, в этом смысле и присутствует в романах К. Чорного история.

Во всех крупных произведениях К. Чорного тридца­тых годов есть обязательно сцена, когда почти все герои собираются в одно место как бы для того, чтобы участвовать (вместе с читателем) в торжественном мо­менте рождения новой, более человечной минуты исто­рии. Такое «историческое торжество» выразительно окрашивает сцену, в которой человек приносит золото, рассыпает его перед глазами других людей, а у них на лицах — ни алчности, ни зависти, а только удивление.

Это в «Третьем поколении», где Михал Творицкий «дарит» жене, дочке «клад», когда-то украденный им у кулака. И, конечно же, почти все герои романа при этом присутствуют.

Или сцена в «Любе Лукьянской», когда все неожи­данно собрались на квартире Любы как раз в ту мину­ту, когда она и отец ее нашли друг друга. Тут и вырос­ший в важного чинушу Сашка Стефанкович, и старик Ян Стефанкович, от которого Сашка отрекся, как когда-то (с помощью того же Яна Стефанковича) Сашка-«сорвиголова» отрекся от Любы и дочки своей. «Сте­фанкович стоял как изваяние... Лицо его заострилось, глаза смотрели с дикой завистью. Вероятно, он наблю­дал сцену встречи Лукьянского с дочерью с самого начала и в эти минуты его глазам открылся смысл того, в чем он всю жизнь не видел смысла».

Старая собственническая семья собралась на празд­ник новой, подлинно человеческой семьи. И снова как бы вздрогнула и перешла на новое «деление» стрелка самой истории, та, что фиксирует движение человека ко все большему «очеловечиванию».