Кузьма Чорный. Уроки творчества

Да, многие групповые сцены К. Чорного напомина­ют сцены из романов Достоевского, только у Достоев­ского такие сцены не средство «подвести итог» (тем более «исторический итог»), а, наоборот, способ дра­матизации действия, сюжета (ближе к этому у Чорно­го — пример из романа «Тридцать лет»), средство выражения кризисного состояния человеческих взаимо­отношений.

Да, история, как цепь все новых и новых противоре­чий, если и не остановилась, то очень «выпрямилась» в некоторых произведениях К. Чорного. И тут не столь­ко «вина», сколько «беда» художника. Вина, и боль­шая, ложится и на критику, которая жестко навязы­вала литературе этот отнюдь не марксистский взгляд. Кузьма Чорный, где можно, возражает вульгаризатор­ской критике. В романе «Третье поколение» есть такое место: «Мы об этом спорили, когда вы вошли,— сказа­ла Ирина.— Мы читали Маркса; традиции всех мертвых поколений висят кошмаром над сознанием жи­вых. Я им говорю: смерть моего отца я ощущаю тра­гически — что тут плохого? Иначе я не могу. А она мне говорит, что уже само слово «трагически» при­надлежит ушедшим поколениям».

И совсем не Ирине, а «в сторону» возражает комму­нист Нестерович: «Выкорчевывать из людей надо не трагическое, а эксплуататорское и рабское».

Но рядом с такими «репликами в сторону» сущест­вует в романах этого периода и другая тенденция. Ко­гда-то герой К. Чорного (рассказ «Захар Зынга») мог сказать буфетчику: «Покажи знаки, что ты страдал!» Нет доказательств — значит, не жил, а, «как кабан, на соломе» катался. Только страдания способны «выработать» из человеческого существа человека — это из Достоевского. Но это еще некритическая, «цитат­ная» учеба у писателя, который утверждал: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (то есть непосредственно чувствуемое телом и духом, то есть жизненным всем процессом) приобретается опытом prо и соntrа, который нужно перетащить на себе. Страда­нием— таков закон нашей планеты...»

В тридцатые годы наша литература открыто полемизирует с таким взглядом, пафосно утверждая вслед за Короленко: «Человек рожден для счастья, как птица для полета». Однако и пафос этот, и горьковскую полемику с Достоевским («страдание надо ненавидеть!») некоторые склонны были понимать очень уж упрощен­но, удобно. Не по-горьковски: ненавидеть — в смысле бороться со всем, что приносит человеку страдание, а «по-маниловски»: существует только то, что мы за­мечаем: чтобы плохое исчезло из жизни, просто не замечай его. И учились не замечать. Чорному это дава­лось труднее, он подлинный талант, но и он не избежал этого. Даже со страданиями, которые возможны где-то в будущем,— с войной, например, автор «Третьего по­коления» и «Любы Лукьянской» временами расправля­ется тем же простым способом. Не будет, потому что очень уж хочется, чтобы не было! Не верят в это только плохие, отсталые, черствые люди — Михал Творицкий да старый Стефанкович, им нужно ссылками на «чер­ную пору» оправдать запоздалое накопительство.

«Войны не будет, и никто никогда нас из хаты не выгонит» («Третье поколение»).

«Он, как и все его поколение, имеет счастье никогда этого не знать» («Люба Лукьянская»).

Как, наверно, болезненно эти наивные «заклина­ния», обращенные к самой истории, должны были вспомниться Чорному всего через несколько лет, в 1941-м!

С такой тенденцией упрощения жизни и человека» выпрямления истории в романах К. Чорного борется желание, стремление сберечь лучшие традиции класси­ческой и советской литературы, традиции Толстого, Бальзака, Достоевского, Горького. И многое, очень многое Чорному удается.

Стремится Чорный сберечь, развить и то плодотвор­ное, что было в лучших его произведениях двадцатых годов, и прежде всего аналитическое изображение внутреннего мира человека. Связь между литературны­ми этапами не порывается. Автор полемического ро­мана «Сестра» присутствует и в более позднем романе «Иди, иди» (филиппики против всяких «акафистов», которые нужны не революции, а только приспособленцам-карьеристам, наподобие молодого Нахлябича), в «Любе Лукьянской», особенно в тех местах, где рас­сказывается, как Саша Стефанкович «руководит», как вырабатывает в себе «рефлекс быть всегда там, где блеск — или человеческих душ или модных костюмов». Стиль «Сестры» — внутренне саркастичный — время от времени прорывается и в «Любу Лукьянскую».