Кузьма Чорный. Уроки творчества

Нет, мы не имеем в виду «литературу», которая на самом деле давно успокоилась на упрощенном ответе: «зверь». Которая превратила саму проблему в общее место, штамп, средство оправдания звериной природы капитализма. Мол, капитализм таков, каков сам чело­век,— достигнуто пусть и непривлекательное, но вечное равновесие.

Не о такой «литературе» идет речь. И то, что подоб­ная «литература» существует, отнюдь не Снимает про­блемы, которая волновала и Шекспира, и Пушкина, и Толстого, и Достоевского, и Горького, и Чорного. Проблема эта существует в самой жизни: тираны и де­магоги всех времен, приходится признать это, слишком часто умели решать ее в свою пользу.

Есть в повести выдающегося китайского писателя Лао Шэ «Записки о кошачьем городе» (1932) такое размышление: «Ты видел, как режут преподавателей? Удивляться нечему — это результат воспитания. Когда жестоки учителя, жестоки и ученики: они дегради­руют, впадают в первобытное состояние. Прогресс чело­вечества идет очень медленно, а регресс — мгновенно: стоит утратить гуманность — и ты снова дикарь» [17].

Когда разгорелась «футбольная война» между Гон­дурасом и Сальвадором — с тысячами убитых и ране­ных,— немало появилось в печати разных стран иро­нично-горьких размышлений насчет того, что, даже ступив на Луну, человек не оторвался еще от своего прапредка зверя, животного. Меньше писали о другом что совсем не футбольные страсти, а генералы — «го­риллы в погонах» — разожгли эту войну, давно запла­нированную в штабах.

Оказывается, всегда кому-то это нужно, чтобы че­ловек был или становился зверем. Потому что все еще существует общество, которое основывается на том, что «человек человеку волк», миазмы этого мироощущения все еще отравляют мир.

Потому что еще господствует «железный зверь», говорит чорновский Невада. «Найти его и выяснить точно, кто же он такой?! И снять с него голову и пока­зать всему миру: смотрите,— и почетное место — мне!» («Поиски будущего»).

***

«Железный зверь», который проносится над судьбами людей в романах К. Чорного сороковых годов, ломая, круша их счастье и будущее,— это зверь собственничества и войны. Он нашел свое наиболее жестокое проявление в немецком фашизме.

Фашизм утверждает звериные начала в обществен­ной жизни как норму и даже как «идеал». Для этого сознательно и последовательно отрицаются все гума­нистические традиции человечества. Чтобы сделать из человека зверя, фашистская система стремится повер­нуть историю в обратном направлении, «раздеть» чело­веческое существо морально и, так сказать, умственно: снять с него пласт за пластом то, что за тысячи лет приобрело человечество, когда животное стало homo sapiens. От кислорода гуманизма, человечности стре­мится фашизм «очистить» планету людей.

Развязывая животные инстинкты, он, однако, хочет направить их в нужном направлении, подчинить «си­стеме» — жестокой, бесчеловечной логике своего дог­мата.

Фашистский «сверхчеловек», с одной стороны, су­щество с развязанными животными инстинктами, c другой — послушный «винтик» в машине, системе. Это выдрессированная овчарка.

Таким видит, таким показывает советская литература военного времени оккупантов. Таково лицо фaшизма и в большинстве военных рассказов К. Чорного.

Но К. Чорный видит в своих романах и «тылы», «штабы» фашизма. И можно удивляться, как глубоко и точно он бил по самой догме, идеологии фашизма, потому что многое нам стало известно только после войны — из документов, захваченных в логове гитле­ризма.

К. Чорный, его романы «достают» не только непо­средственных убийц — оккупантов, но и «главного убийцу» — саму фашистскую теорию и тех теоретиков невиданного геноцида, которые потом, когда придет час расплаты, на Нюрнбергском процессе будут фальшиво удивляться, что существовали Майданеки и Освенцимы. Они, мол, только речи говорили и брошюры писали, сами они не убивали.

Такого «убийцу-теоретика» и рисует К. Чорный в романе «Большой день» в образе Товхарта. В Товхарте и его программе очень много типичного для фашист­ских теоретиков воинственного антигуманизма.

Перед изгнанным русской революцией сынком по­мещика Гальвасом выкладывает Товхарт свой «символ веры», «программу действия», от которой даже равно­душному ко всему Гальвасу не по себе.

И снова мы видим в романе К. Чорного высокую культуру мысли, за его образами и типами — опыт ми­ровой классики, а потому К. Чорный, рассказывая о Белоруссии, имеет что сказать и о человечестве в целом.