Кузьма Минин

К вечеру пришел лекарь, осмотрел Ирину. Вздохнул, покачал головою. Дал ей пить настойку из трав и велел ее кормить понемногу, осторожнее, размачивая хлеб в воде.

Пахомов и Наталья поблагодарили лекаря и принялись усердно ухаживать за Ириной.

Выполнили всё, что сказал лекарь.

Через несколько дней она уже могла подниматься на постели и немного говорить.

Соседи рассказали Пахомову, успевшему уже познакомиться с ними со всеми, что к Ирине после ухода от нее скомороха явился начальник кремлевской стражи пан Пекарский, обшарил весь дом и унес с собой ребенка, Ирина побежала вслед за ним, но ее связали и бросили в сенях. Соседи освободили ее от веревок и снесли в терем.

Пахомов выведал всё и о Халдее. То, что он услышал, привело его в ужас.

– И не ищите, – замахал руками рассказавший ему об этом старичок. – И косточек его не сыщете!

– Убили его?

– Хуже, соколик мой, хуже… И язык мой не повернется сказать то. Лютое наше время! Грешное!

Старик в страхе стал креститься, читая молитву.

Пахомов увел Наталью из терема в сени, передал ей слышанное от старика.

Она побледнела, перекрестилась и села на скамью.

– Помолись и ты!.. – сквозь слезы сердито сказала она. И залилась горючими слезами…

Придя в себя, Ирина стала просить, чтобы ей принесли ребенка.

Наталья велела Пахомову разыскать среди пленных Пекарского и узнать от него, что случилось с ребенком. Оказалось, что Пекарский хотел его увезти в Польшу, но, увидав, что ему не уйти из Кремля, застрелился. О ребенке пленные офицеры говорили как-то неохотно. Одно было ясно, что его в живых нет, но как он погиб – об этом умалчивали.

Ирина, узнав о гибели ребенка, долго плакала. С нею вместе плакала и Наталья. Затем обе они стали много молиться. Целые дни проводили в моленной.

За стенами Кремля делалось все шумнее, веселее. Трезвонили колокола. Слышались песни. Стук топоров. Появились гудошники. Москва возвращалась к жизни.

IX

После благодарственного молебна в Успенском соборе Трубецкой устроил пир в просторной палате Цареборисова дворца.

Поставленные полукругом вдоль стен столы были покрыты вместо скатертей снятыми с древков боевыми польскими знаменами, отбитыми Кузьмой у Хоткевича, а скамьи – дорогою парчою и бархатом. На столах красовались отобранные у пленных поляков царские сулеи[62], братины, ковши, кубки и чарки серебряные с бирюзовой эмалью. Холопы входили в палату непрерывною вереницею, принося на широких блюдах свинину, кур, рыбу, пироги.

Сотни свечей в стенных и настольных подсвечниках освещали расписанную изображениями святых палату нежным зеленоватым светом.

За столами сидели важные седобородые бояре, ополченские воеводы с загорелыми обветренными лицами, самодовольные казацкие атаманы и есаулы, вертлявые дьяки и робкие люди духовного звания.

Тесно и душно, зато весело, да в вине и пиве полное приволье.

Радовало всё: и то, что очистили Москву от панов, и что в будущем ждут награды, повышение по службе, вотчины, крепостные людишки и прочее.

Но приятнее всего было думать боярам, что будущему царю не придется идти по стопам Грозного и Годунова. Теперь бояре свое слово скажут, не позволят собою помыкать, как прежде. Да и царя выберут какого хотят, и крестоцеловальную грамоту заставят его подписать, какую им угодно.

Опять заживет полновластно вотчинник! Опять заставит царей угождать ему!

Правда, в годы междуцарствия много вылезло наверх худородных людей. Но и это не беда. Выбирая царя, и с этим злом можно покончить, поставив всякого на свое место.

Да будет вотчинник полным хозяином в государстве!

Пришедшие в Москву из Ярославля с ополчением бояре Морозов и Долгорукий чувствовали себя на вершине блаженства. Сидя тут же, за столом, они пили вино кубок за кубком и перешептывались:

– Кого?

– Василь Петрович, что ты!

– Шепни! Ну!

– Побойся бога! Не искушай! Чего щиплешься?

– Никто не слышит… Ну, ну!

– Василь…

– Ну?

– Воротынского!.. Чтоб тебе лопнуть!

– На кой бес?

– Кого же?

– Тебя!.. Князь ты!.. Долгорукий!.. Родовитый!

– Зачем врешь?.. Ты не думай… не пьян я…

– А коли знаешь, скажи…

– Мишку… Романова… Казаки за него… Вот что!

– Тише, дед!

– И Шереметевы за него… Да и воли нам с ним больше будет!

– Знамое дело. Тушинцы за тушинцев. Родня!

И не только Морозов и Долгорукий – везде за столами ползали такие же шепоты. Шептались и о том, что «во все города Российского царствия, опричь дальних городов, посланы тайно у всяких людей мысли их про государево сбиранье[63] проведывати верные и богобоязненные люди, – кого хотят государем царем на Московское государство – во всех городах». И эти же люди, посланные от земского собора, подсказывали сами имя Михаила Романова. И кто их научил тому, трудно узнать, да никто и дознаваться бы не стал: «на роток не накинешь платок».

Один пьяный казацкий есаул и вовсе, напившись «до зела», ударил кулаком по столу и крикнул что было мочи:

– Мишку! Мишку! Ро-ма-но-ва! Радейте!

Какой-то монах зажал ему рот:

– Храни господь уста твои!

Казак укусил до крови палец. Монах заплакал.

Морозов и Долгорукий лукаво переглянулись:

– Слухай! Сукин сын!

– Этак-то… Что я говорил? Ка-а-азаки!