Кузьма Рощин

— Уж там думай как хочешь; было бы сказано.

— Да выслушай: ты боишься драгунов, а Сергей-то Филиппович Ильменев, чай, отпору тебе не даст? Ведь он не кто другой; у него дворовых человек пятьдесят, и все молодец к молодцу, оружия всякого вдоволь; да и сам-то он за себя постоит. Эй, Кузьма, смотри, чтоб оглядок не было!

— Да разве ты не знаешь, что врасплох один десятерых прибьет?

— Так, любезный, так, а если кто-нибудь даст ему весточку?..

— Весточку?.. Ой ли? Послушай, Иван Тимофеевич! Бог весть, что у тебя на уме, но если я попаду в западню, так не прогневайся. Пошел со мной за одним, так одну чашу и пей. Нарочно живой в руки отдамся, чтоб объявить на суде, у кого я по зимам держу мою пристань.

— Что ты, что ты, Кузьма Степаныч! да не ты ли божился?..

— Да, я божился, что не выдам тебя ни за что, когда ты станешь служить мне верой и правдою.

— Да что ж тебе надобно?

— Теперь ничего; делай что хочешь. До свиданья, товарищ!

— Постой, постой!.. Экой ты задорный! Ну, ну, добро! быть по-твоему.

— Что, надумался? То-то же! Прощай, приятель, мне болтать с тобою некогда.

— А пятьдесят-то рублей!

— На вот, бери.

— Ох, Кузьма, Кузьма, несдобровать нам с тобою... Да ты хотел еще десять рублевиков накинуть.

— На, на, возьми, крапивное семя! Да только смотри, брат, не сатани! Не сдержишь своего слова, так я сдержу мое. Прощай покамест.

Голоса умолкли. Опять раздался шорох по роще. Вот он слился вдали с тихим шепотом ветра. Прошло еще несколько минут. Владимир стоял все на том же месте. Неподвижный как истукан, он с трудом переводил дыхание, которое вместе с глубоким стоном вырывалось из груди его. Под темным сводом небес, усыпанных яркими звездами, казалось, все покоилось кротким и тихим сном, но в душе несчастного юноши ревела буря. Праведный боже! И это был не сон? И голос, который он слышал, был голос его отца! И тот, кому он обязан жизнью, кто называет его сыном, — товарищ презренных убийц, наемник и слуга разбойника Рощина!

— Зачем я, горемычный, вернулся на родину! — сказал Владимир прерывающимся голосом. — Матушка, матушка! зачем я пережил тебя! О, родная, зачем ты умолила господа! для чего я не сложил на чужой стороне своей злосчастной головы! Теперь я был бы тобою!

Бедный Владимир залился слезами: в эту минуту он думал только о своем вечном позоре, о бесчестном имени, которое передаст ему отец, умирая под рукою палача, как сообщник и товарищ Рощина. Вдруг мысль о том, что через несколько часов шайка разбойников будет пировать в доме Ильменева, мелькнула в голове его: он вспомнил в то же время все угрозы Рощина: если этот злодей спасется, то гибель отца его неизбежна; если он или один из разбойников его будет захвачен живым, то правительство узнает все, и тогда — что ожидает Владимира? Презренье товарищей, вечный срам и позор...

— Боже мой, боже мой, вразуми меня! — прошептал Владимир.

— Володя, Володя! где ты? — раздался в близком расстоянии голос Зарубкина.

Владимир вздрогнул. Этот голос возвратил ему всю твердость: отец ищет его, чтобы исполнить свой договор с разбойником, чтоб сделать и его участником своего гнусного заговора.

— Нет, нет, лучше смерть, чем вечный позор! — вскричал Владимир, пустившись бегом по тропинке, которая вела в село, где стояли его драгуны.

В несколько минут он достиг противуположной опушки леса; тропинка оканчивалась высоким плетнем. Владимир перелез через него и очутился на старом, давно покинутом гумне, которое соединялось с обширными деревенскими огородами. Он не успел еще сделать двадцати шагов, как вдруг оступился и полетел стремглав в глубокую овинную яму; разбросанные на дне ее снопы полусгнившей соломы спасли его от ушиба, но прошло несколько минут, прежде чем Владимир очнулся от сильного потрясения. Он встал. Слабый ночной свет, который проникал сверху, помог ему рассмотреть, что не было даже и остатков лестницы, по которой спускались некогда в яму. Владимир пытался сначала выбраться на поверхность земли, цепляясь за стену, но все усилия его остались тщетными: земля осыпалась под его руками, ноги скользили, он обрывался и падал снова на дно ямы. Более двух часов прошло в этих напрасных попытках; он не смел просить помощи: за плетнем, шагах в пятидесяти от него, раздавались голоса, между которых Владимир ясно различал голос своего отца. Наконец мало-помалу голоса стали отдаляться, затихли, опять настала глубокая тишина... Вдруг раздался вдали и прогудел первый удар колокола. Вся кровь застыла в жилах Владимира.

— Милосердный боже! — вскричал он, — это условный знак; еще полчаса — и все погибло...