Кузнецкий мост (1-3 части)

— А коли хорошо, то и хорошо! — Она закрыла лицо руками, а когда отняла, на ее щеках, сейчас грубо румяных, точно вызрело по яблоку. — Когда я улетала туда, какая же была, прости меня, дуреха…

— Вся какая-то… бывшая? — спросил Тамбиев, он вспомнил свой разговор с Прохазьковой.

— Именно! — Она внимательно посмотрела на него, будто хотела установить, откуда ему известно ее новохоперское прозвище. — Одно слово, дуреха!.. — повторила она, ей доставляло удовольствие этак откреститься от недавнего прошлого, от прошлого и, быть может, от Тамбиева. И вновь подумал Николай: что-то там с нею случилось такое, что все опрокинуло вверх дном.

— Как твой словацкий, Софочка? — нашелся Глаголев.

— Я там поняла, он нам близок, как болгарский. К тому же все от учителя… — заметила она и вновь зарделась.

— А учитель… был? — спросил Глаголев.

— Был, был… — она опустила голову — ей надо было как-то погасить свои костры.

Тамбиеву захотелось бежать, бежать опрометью, не оглядываясь, от Никитских, под гору, к Манежной, а еще лучше во тьму арбатских переулков. Нет, не потому, что была надежда на спасение, а просто так, обороняя то немногое, что еще осталось.

— У словацких гор была своя стратегическая задача… — произнес Тамбиев и взглянул на Глаголева — взывал к его помощи.

Софа встала, фраза Тамбиева была примитивна, слишком грубо он уводил разговор в сторону от сути.

— Словацкое восстание не исчерпало себя, Николай Маркович, — воодушевленно подхватил Глаголев, для него замечание Тамбиева было не пустым звуком. — Когда наносится последний удар, важно сконцентрировать силы там, куда нацелена стрела… Ах, свою карту я отдал в журнал, а то бы показал!.. — подосадовал Глаголев. — Как бы это тебе объяснить доходчивее? — обратился он к Софе, он утверждал себя в ее глазах. — Ну, представь, если бы Кутузову удалось завязать крупные бои на флангах и расщепить Наполеоново войско, каков был бы шанс? Ну, разумеется, Кутузов не имел сил для такого маневра, а у нас они есть. — Он и в самом деле сел на своего конька, сейчас воссоздаст обстановку, как ее понимает он, а потом обратится к прогнозу, как тогда, в канун летней битвы сорок второго, когда его пророчества были словом провидца. — Вот они, эти пять очагов: Фландрия, Арденны, итальянские Альпы, Будапешт и словацкие Карпаты. Задача: удержать на этих фронтах силы настолько, чтобы там, на Берлинском плацдарме, наши намного превзошли немцев… вы поняли? И вот что я скажу: дай бог, чтобы каждый из этих фронтов и завтра удерживал немецкие силы так, как это умеют делать в словацких горах… Нет, дело не в горах, а в умении, если хотите знать, стратегическом… По-моему, в словацком генералитете есть группа молодых, да ранних…

— Ты знал Красносельского Кирилла Михайловича? — вдруг спросила Софа, возвращаясь на свое место, в этом ее возвращении была заинтересованность. — Ну, такой высокоплечий, с черной шевелюрой, похожий на цыгана. Знал? — она смотрела на Маркела с завидным упорством, ей очень хотелось, чтобы он признал этого высокоплечего, похожего на цыгана, а он, Маркел, вдруг обратился в несмышленыша, отказываясь признать. — Ну, у него такая родинка над бровью, а в волосах седина, редкая, но яркая. Знал?

В том, что она назвала это имя, не было ничего удивительного, она обязательно должна была его назвать, в ее мыслях возникла известная инерция, да, с того самого момента, когда она заговорила об учителе словацкого, а потом, как на исповеди, уже не могла не сказать остального и вдруг назвала имя — у нее была потребность назвать имя, — в этом было нечто похожее на обет верности…

— А он, этот Красносельский Кирилл Михаилович… генерал-штабист? — осторожно спросил Глаголев.

Она улыбнулась, ну конечно же, это льстило ее самолюбию — Маркел, не желая того, вознес Красносельского на недосягаемую высоту.

— Да, конечно… — с радостью подхватила она. — Эта осенняя операция в Карпатах была задумана им…

Тамбиев еще ломал голову, как бы развязать этот узел и скрыться, когда раздался звонок из отдела печати — Грошев просил его приехать.

Но Тамбиеву вдруг расхотелось уходить. Он подумал: да не вообразил ли он себе все это? В самом деле, из того, что нарисовало только что его воображение, ничто не было неопровержимым, наверняка известным Тамбиеву. А Маркел, будто проникнув в сомнения Тамбиева и не желая его отпускать, достал с полки Баратынского и, осторожно раскрыв его, попытался вытряхнуть на стол рукописные странички, вложенные в книгу, листы точно срослись с книгой и отказывались падать.

— Мы с Николаем Марковичем обнаружили это на полке и ничего не поняли, — произнес Маркел Романович не без робости — робость была и в том, что он, рассчитывая на снисхождение, поделил вину с Тамбиевым. — Прости нас, грешных, но нас смутило, что это вдруг оказалось на моей полке, да и почерк не твой…